Эверест

На последней фотографии Мэллори и Ирвина, сделанной Ноэлем Оделлом 6 июня 1924 года, они очень похожи – не разберешь, кто справа, а кто – слева. Ирвин стоит спиной, он узнаваем по дурацкой панамке – у Мэллори такой не было, а Мэллори – лицом, которого все равно не видно из-за кислородной маски, его можно опознать по характерному узкому пиджаку с торчащими фалдами – но насколько надежно такое опознание, насколько можно доверять шапке и пиджаку в плане идентификации личности? Нельзя – и уверенность Келли базировалась еще на одном доказательстве, которым обладал только он, и которое, сложившись со сном и фактом отсутствия фотографии, стало основополагающим в безумно выглядящей теории англичанина. У Келли, как у любого фанатика, было некоторое количество личных вещей Мэллори – в основном автографов, поскольку писем Джордж писал огромное количество, и они регулярно всплывают на различных аукционах и в частных коллекциях; письмо, о котором идет речь, Джордж Мэллори написал Стелле Кобден-Сандерсон в начале марта 1924 года, а у Келли оно появилось в начале 2009-го – он купил его у пожилой леди, чья мать дружила со Стеллой в начале века. Письмо никогда не выставлялось на аукционы (хотя стоило немало) – и потому Келли, по сути, оказался единственным его владельцем, важность же письма заключалась в том, что, возможно, именно на него ответила Стелла за несколько недель до трагического восхождения, и именно этот ответ Джордж Мэллори хранил у сердца в своем последнем путешествии, и именно его – в соответствии с теорией Келли – передал Ирвину, чтобы обмануть рок. В письме к Стелле Мэллори не говорит о каких-либо чувствах, помимо дружеских, хотя по общему тону хорошо ощущается, что определенные отношения между ними некогда были и, возможно, продолжаются; альпинист кратко рассказывает о своих планах и задает вопросы относительно здоровья и благосостояния семьи Стеллы. Но в конце Мэллори, видимо, почувствовал, что письмо получилось чрезмерно сухим, искусственным, и добавил в постскриптуме несколько слов о том, что его тревожило по-настоящему, без обиняков и иносказаний. Он написал Стелле о своей твердой уверенности, что гора не пустит его, Джорджа Герберта Ли Мэллори, отвергнет его, и любой другой альпинист, даже со значительно более слабой подготовкой, имеет больше шансов добраться до вершины, чем он – ведущий скалолаз мира, человек удивительной воли и энергии; он почувствовал сопротивление горы еще в 1922 году – будто она не хотела, чтобы он стал первым, не хотела, чтобы он притаптывал своими шиповаными ботинками ее девственный снег, и находила всевозможные предлоги для того, чтобы заставить его спуститься, – и если бы он не сдался, то она убила бы его, лишь бы не пустить на вершину. Но все равно, писал Мэллори, я не сдамся, и мы посмотрим, кто из нас сильнее – я, человек, или она, гигантская гора, высочайшая точка планеты, и я попытаюсь обмануть ее, обойти, я притворюсь кем-то другим, лишь бы стать первым, и не важно, удастся ли мне вернуться, или гора все-таки нанесет мне удар в спину. Это странное иносказание о ком-либо другом Келли интерпретировал в буквальном смысле, предположив, что в тот день, 6 июня 1924 года, Мэллори вышел из палатки в полной экипировке Ирвина, а Ирвин – в экипировке Мэллори, и единственный элемент, который остался на своем месте, был – фотография Рут; Ноэль проснулся на несколько минут позже напарников и увидел их уже в полных костюмах, потому опознал Мэллори и Ирвина сугубо по характерным деталям одежды, так и подписав последнюю фотографию; он же мог гарантировать, что два дня спустя, 8 июня, оба были еще живы, хотя выглядели для Оделла крошечными козявками, скрывающимися в тучах.

Висящие на волоске предположения Джона Келли в полной мере отражали его безумие и в столь же полной мере оправдывали оное, поскольку иначе Келли не мог, иначе его ждало приоткрытое больничное окно. Поэтому он ничего толком не объяснял Матильде, напускал на себя таинственный, всезнающий вид, хотя на самом деле его знания ограничивались снами и иносказательным письмом, в котором Джордж Мэллори с некоторой долей иронии высказывал дальней знакомой свои соображения относительно горы. Это абсурд, сказала бы Матильда, и отправилась бы с Жаном на вершину. Келли предвидел такую реакцию и потому сыграл на словах, на жестах и выражениях – причина заключалась в первую очередь в том, что он безумно, безмерно хотел, чтобы француженка отправилась с ним, именно она, живая единомышленница, а не безликие шерпы, работающие за деньги. По сути, если говорить без обиняков, он обманул ее и сам отдавал себе в этом отчет, но утешал себя тем, что это ложь во благо, ложь во спасение и во имя великой цели, достижение которой возможно лишь при одном условии – он будет не один в духовном смысле, шерпы не в счет.