Эверест

В палатке они говорили совсем о другом: не о Мэллори, не об их изнурительной работе по откапыванию тела, а о каких-то фильмах и книгах, о каких-то посторонних вещах, и потом, значительно позже, когда мир уже закончился, а больничное окно снова заскрипело на ветру, Келли неожиданно осознал, что в эти минуты он позволил себе забыть про Эллен и думать только о женщине, сидевшей напротив него в узкой палатке, рассказывая о вещах, которые в другое время были бы для него совершенно неинтересными. Она говорила о Фоере и герое романа «Жутко громко и запредельно близко», потому что тот тоже терял слова, как Келли в своей песне, и сначала он потерял имя «Анна», потом слово «тебя», потом слово «люблю», и осталось только одно «я», которое он употреблял для всех целей, а когда забыл и его, вытатуировал на руках «да» и «нет», чтобы показывать ту или иную руку во время разговора. Она говорила еще про каких-то странных героев, про мир внизу, про вещи, которые были так далеки от обеих любовей (можно ли употреблять это слово во множественном числе?), что почувствовал себя человеком, а не функцией. Он забыл о необходимости что-то делать и кого-то любить, он превратился в одно большое ухо и чуть не уснул так, не подготовившись, не разоблачившись и не запаковав себя в спальник, и Матильда вовремя одернула его, потому что на следующий день предстояла большая работа, и этот факт мгновенно спустил Келли с небес на землю. Уже засыпая, он рассказал ей про Эллен, кратко, в нескольких словах, – о том, что никогда не перестанет любить мертвую женщину, и Матильда ответила: ты любишь мертвую женщину и мертвого мужчину, почему ты сам до сих пор жив? Тогда Келли замолчал и впервые за многие дни подумал о смерти, пропуская в свое сердце болезненную иглу.

Утром они поднялись в половине шестого и уже в девять снова были у тела: со вчерашнего дня ничего не изменилось, снега не намело, погода оставалась прекрасной, нужно было долбить дальше, Келли оценивал оставшиеся работы примерно в два-три часа, не более. Интересно, что тело к этому моменту уже потеряло свой романтический ореол, оно было просто трупом, неважно даже чьим, важна была камера, камера, камера, камера; Келли думал об этом с остервенением и в определенный момент все-таки сказал: хватит, больше не нужно копать, уже можно попытаться его подвинуть, смотрите, мы уже далеко под грудь зашли. Они начали переворачивать тело вместе с кусками льда, которые подкалывали ледорубами, и через слой грязи на Келли уставились мертвые глаза, мумифицированное лицо, и что-то знакомое было в этом лице, узком, со скулами, с изогнутыми бровями, четко очерченными даже теперь, через девяносто лет после смерти, – это был Джордж Мэллори, только он, и никто иной, ошибиться было невозможно, никакой не Ирвин, и необыкновенно толстая игла, даже не игла, а спица уткнулась в сердце Келли, он на секунду потерял дыхание, а потом увидел самое главное. Они переворачивали тело медленно, старые кости казались легкими, точно пух, и под телом, под слоем льда и камня, в небольшом углублении лежала компактная фотокамера «Кодак» – та самая, вожделенная, или не та, потому что Келли знал, что Мэллори тоже взял с собой фотоаппарат, просто воспользоваться им собирался в последнюю очередь, чтобы запечатлеть напарника на вершине – основным фотографом в двойке был все-таки Ирвин. Значит, если они добрались, на камере Мэллори так или иначе будут снимки, или даже пускай он добрался один, без Ирвина, все равно он достал камеру и снял мир вокруг себя: солнце, облака, все, что угодно, фотографию Рут, британский флаг, какое-нибудь доказательство восхождения. Значит, фотография существует, и он – Джон Келли – нашел ее, и он спустится вниз триумфатором; единственным точащим его душу жучком было то, что на камере могло не оказаться никаких снимков – может, снимал только Ирвин, или вообще никто не снимал, или пленка испорчена до такой степени, что уже не подлежит восстановлению. Но Келли гнал эти мысли, они были счастливы – он и Матильда, и даже шерпам передалась их радость, они хлопали Джона по плечам и говорили, молодец, ты молодец, а он смотрел на них, улыбался, улыбался, потом опять улыбался, а потом аккуратно завернул камеру в полиэтилен и положил в крошечный походный холодильник, который был у него с собой, потому что нельзя было допустить мгновенного перепада температуры, пленка могла разрушиться, и сказал шерпам: надо привести тут все в порядок, после чего обратился к телу Мэллори, неуклюже лежащему на боку: прости, прости меня, ты же знаешь, зачем это, ты же понимаешь, что я это делаю, потому что знаю: ты, ты, и никто другой.