Евгений Харитонов. Поэтика подполья

Впрочем, работа слабости – удобно наблюдаемая на примере синтаксиса «Слез об убитом и задушенном» – будет продолжаться и в других направлениях: это и уникальная настройка Харитоновым своей «чувствительности», начатая в «Духовке» и верлибрах цикла «Вильбоа» («слабо вздрогну при повороте ключа» [73]) и нашедшая ярчайшее выражение в тексте «В холодном высшем смысле»; это и концепция сознательного отшельничества, уединения как литературного приема («я был слабо связан с людьми» [216]), последовательнее всего представленная в «Романе»; это и специфическая философия советской жизни, все чаще проповедуемая Харитоновым, искренне убежденным, что отсутствие сильных реакций на что угодно – будь то действия знакомых, слова друзей или вторжения различных аппаратов государства (от идеологических до технических) – единственный способ сохранить душевное здоровье в эпоху брежневского застоя.

Последняя из названных тенденций постепенно приведет Харитонова к панегирикам в адрес советской империи, к восхищению «мощью развившегося государства» (283), к созданию фрагментов, зачастую считающихся чуть ли не верноподданническими – ив основном собранных в другом произведении «великого пятичастия», «Непьющем русском».

8. Текст 2: «Непьющий русский»

Произведение «Непьющий русский» закончено (собрано из разных фрагментов) Харитоновым в 1979 году, по всей видимости – немного позже «Слез об убитом и задушенном». Аффект от событий, связанных с делом Александра Волкова, достаточно ослабел, Харитонов захвачен другими неожиданными вызовами и переживаниями, а потому и общая направленность нового большого текста оказывается совсем иной.

«Непьющий русский» начинается с рассуждений о судьбе писателя в СССР; точнее – с рассуждений о последствиях гипотетического успеха неофициального автора в качестве официального:

Да, можно добиться такого положения, что ты показан у нас в государстве совершенно в своем качестве, чтобы видно было что и у нас есть что-то европейское что ли. И на твоем вечере твои же права будет беречь КГБ и тебя будут посылать заграницу в виде показательного участка культуры, но это неприятно и губительно, тут пахнет оранжереей и убийственной фальшью, это твое удельное княжество за забором маленького тиража и вечера в творч. доме и предисловием к тебе, все сводящем на нет (сводящем все, якобы, к мастерству) (265).

Подобные размышления о «показательном участке культуры» с неизбежностью кажутся инспирированными самым громким литературным событием начала 1979 года – скандалом вокруг организованного Василием Аксеновым, Виктором Ерофеевым и Евгением Поповым альманаха «МетрОполь». Среди авторов альманаха были и знакомые Харитонова – Генрих Сапгир и Владимир Высоцкий; Николай Климонтович упустил эту возможность, так как не смог дозвониться до Аксенова[601], а Людмила Петрушевская отказалась в последний момент, вняв совету приснившейся ей Ахматовой[602], – но дело даже не в знакомых. Куда важнее, что «МетрОполь» всколыхнул волну бурных дискуссий: пока официальная пресса клеймила альманах как «порнографию духа», в литературных кругах спорили о самой возможности независимых изданий в СССР (попутно гадая, не являлось ли истинной целью «МетрОполя» повышение известности его участников на Западе)[603].

Харитонов вряд ли мог видеть себя среди авторов «МетрОполя», однако решительный разгром альманаха, судя по всему, дополнительно усилил его невеселые прогнозы относительно официальных публикаций и «признания» в СССР: «Да, славы и имени особого не будет и надо жить исходя из этого. В справочники занесен не буду и лечиться буду в обыкнов. районных поликлиниках. И что такого. Надо искать минуты счастья не в этом. Наверху общества мне не бывать. На дачах в соснах не живать» (265).