Евгений Харитонов. Поэтика подполья

Кажется, это как раз то, о чем применительно к «реактивным текстам» говорил Ролан Барт, – их движущей силой являются «возмущение, страх, мысленное возражение, мелкая паранойя, самозащита, сцена»[598]. В «Слезах об убитом и задушенном» подобные тексты постоянно подменяют собой реальное действие, на которое Харитонов – «скромный домашний боязливый чел.» (234) – никак не может отважиться. И нетрудно видеть, что такая «реактивность» может иметь не только различные модусы (возмущение, страх, возражение), но и различные медиумы (заметка, записка, объявление). Во многом именно благодаря этому рождается типичная для позднего Харитонова стилистика – стилистика произведения, понятого как коллекция частных писем, личных черновиков, официальных заявлений, случайных объявлений и просто мелких клочков газетной бумаги.

Если раньше Харитонов аккуратно инкрустировал свои «человеческие документы» в художественные вещи[599], то теперь его вещи тяготеют к тому, чтобы целиком состоять из таких «человеческих документов». И главная особенность этих «человеческих документов» заключается в том, что их форма каждый раз создается заново – в прямой зависимости от формы внешнего воздействия, на которое пластически реагирует текст.

Когда Харитонова слишком рано выставляет из гостей Владимир Казаков, то сама неловкость этой ситуации пластически фиксируется в синтаксической неловкости огромного сложноподчиненного предложения, в путаном нагромождении периодов, вводимых чередой союзов «что» и «чтобы»: «Я, чтобы его не смущать что он сам вынужден был сказать что пора уходить, чтобы он не почувствовал что это нехорошо и я это вижу, даже забыл что он не терпит пожатий и протягиваю руку, чтобы не показать что что-то произошло» (264). Когда заразившийся гонореей Харитонов ищет девушку, готовую помочь ему в утаивании истинной причины болезни (гомосексуальный контакт), – «молодой человек, заболевший гонорреей, желающий пройти курс лечения в диспансере и не имеющий права назвать источник заражения, просит какую-нибудь девушку, уже проходящую курс лечения в диспансере, назвать его в качестве зараженного ею» (230), – то само смущение автора отпечатывается в нагнетании (дее)причастных оборотов («заболевший…», «желающий…», «не имеющий…»), максимально тормозящих довольно простую фразу («молодой человек просит какую-нибудь девушку назвать его в качестве зараженного ею»), как будто Харитонов пытается средствами синтаксиса отложить событие неудобной просьбы. А когда Харитонов пробует завести интимное знакомство с молодым человеком, мастурбирующим в кабинке общественного туалета, то написанное им на обрывке листка послание «чего хочешь?» (230) самим зияющим отсутствием подлежащего будто бы отражает желанную анонимность взаимодействия (пишущему абсолютно не важно, кто именно находится за перегородкой).

Перед нами своего рода мимесис, подражание действительности на уровне формы – и предварительным условием такого мимесиса является «слабость»: текст запечатлевает внешние воздействия потому, что обладает пониженным тонусом (реагирует достаточно слабо), а значит, может легко «проминаться» под них. С этой точки зрения «Слезы об убитом и задушенном» есть не что иное, как пространный стилистический каталог, свод реакций литературной формы на самые неожиданные события повседневной московской жизни в эпоху позднего социализма. Мы уже видели, сколь разнообразны бытовые происшествия (ссоры, разрывы, просьбы, дружбы, увольнения); мы видели, сколь разнообразны медиумы, порождаемые этими происшествиями (письма, заявления, заметки); теперь же мы видим, сколь разнообразны и формы письма, в этих медиумах заключенные. Но, как утверждал Жак Деррида, тайна любого двусмысленного, неразрешимого слова (а-ля «слабость»), связана отнюдь не с самим этим словом – скорее «его эффект производится синтаксисом, который размещает „между“ таким образом, что подвешивание оказывается связанным только с местом, но никак не с содержанием слов»[600]. А потому и работу харитоновской «слабости» нужно искать не на оси селекции (парадигматики), но на оси комбинации (синтагматики); именно ось синтаксиса есть место наглядного воплощения «слабости». Возможно, это вообще самое главное впечатление от чтения зрелых прозаических текстов Харитонова: при том что харитоновский словарь довольно ограничен (и в принципе организован вокруг нескольких слов, явно тяготеющих к статусу символов), харитоновский синтаксис чрезвычайно гибок, изобретателен и прихотлив (что, собственно, и позволяет автору никогда не повторяться, и на каждое новое жизненное событие реагировать – не новыми словами, но – новым порядком слов).

И, кажется, в вопросах разработки синтаксиса именно «Слезы об убитом и задушенном» останутся высшим достижением Харитонова; в ходе дальнейшей эволюции литературного стиля открытое автором синтаксическое эльдорадо ощутимо обеднеет.