Евгений Харитонов. Поэтика подполья

Но если читать тексты Харитонова подряд, то можно увидеть, что параллельно с сетованиями на собственную слабость («я человек хуже всех слабый в канаве» [217]) Харитонов все чаще начинает сооружать и своеобразную апологию слабости. Так, например, уже в «Один такой, другой другой» именно «физически слабый рабочий», хотя и вынужден уступить «физически сильному рабочему» выгодный заказ, оказывается в итоге участником череды любопытных приключений, наследником «увлекательных знакомств» и московской квартиры (93^_94) В «Непьющем русском» в 1979 году появляется гимн слабым людям: «Дай Бог всем счастья и вечной жизни всем товарищам моим и всем людям кто тоскует и плачет и нелеп и временами слаб а вдруг как сочинит как поразит как схватит за сердце как исторгнет» (284). В «Слезах на цветах» в 1980-м Харитонов приравняет слабость к героизму: «Какой он герой слабости!» (305), «Вот какая слабость (геройская)» (307). И наконец, в тексте 1981 года «В холодном высшем смысле» Харитонов прямо назовет слабость – силой: «Слабость это сила тончайшая, недоступная, невидимая тупому глазу, победа всегда за ней» (328).

Мы как будто бы видим поступательное движение от слабости физической к слабости метафизической – к особой философии слабости: «Я хочу сказать, что только слабый, только тот кто боится физической боли и не бьет других, тот человек» (328). Однако в основе этого движения лежит вовсе не этика, но скорее гимнастика. Можно вспомнить, что Александр Румнев жаловался на излишнюю «зажатость» актера Харитонова[587]. Чтобы стать «героем» в театре или кино, Харитонов должен был снять этот «зажим» – должен был расслабиться. Так (в «свободном танце») слабость оказывалась не личной причудой, но профессиональной необходимостью, не недостатком, но преимуществом тела.

Спустя много лет идея слабости как «преимущества тела» будет проведена Харитоновым на совсем другом, куда более субверсивном материале; вот две цитаты, в которых «слабость» играет ключевую роль: «он так сожмется губы закусит больно больно я приостановлю потерпи потом все время будет туда хотеться ляг лягушечкой он ослабеет» (210), «Прямо дает ему гинекологические советы, достает ему лучший вазелин. Нет, мазь Гаммелиса; противовоспалительное и расслабляющее сфинктер» (309). Перед нами очередная – на этот раз шокирующая своим натурализмом – связка слабости и гомосексуальности; и теперь речь идет уже не об общем «пониженном тонусе» тела и не об эстетическом восхищении «героями слабости» – но о конкретном навыке расслабления конкретных мышц, являющемся условием успеха гомосексуального коитуса.

Таким образом, «слабость» оказывается и препятствием, и подспорьем; в харитоновских текстах она одновременно маркирует как условие возможности (ибо облегчает пенетрацию), так и условие невозможности (ибо затрудняет знакомство) однополой любви. Это даже не «помеха в самом предмете», на которую сетовал Харитонов в «Жизнеспособном младенце», – но место, где смысл постоянно размывается, оборачивается вокруг самого себя, становится собственной противоположностью. Говоря иначе, «слабость» функционирует почти точно так же, как знаменитый «гимен», описанный Жаком Деррида, – понятие, означающее и преграду для брака, и его осуществление, а следовательно – устранение любых различий: «Гимен, уничтожение различных терминов, слитность и смешение коитуса, брак, смешивается с тем, из чего он, как кажется, происходит, – с гименом как защитным экраном, ларцом девственности, девственной плевой, очень тонким и невидимым покрывалом, которое перед истерией сохраняется между внутренним и внешним женщины, следовательно, между желанием и выполнением»[588]. Подобно «гимену», слабость создает «различие без определимых полюсов, без независимых и необратимых терминов»[589], «иллюстрирует подвешивание различающихся терминов»[590] – а потому и в текстах Харитонова нужно искать вовсе не противостояние «слабости» и «силы», но лишь различные модуляции слабости.