Евгений Шварц. Хроника жизни

Вероятно, от моего вопроса Григорий Михайлович тоже «терялся», — для него приглашение Шварца в качестве сценариста на «Дон Кихота», было так же естественно. Но я-то этого тогда разуметь не умел, и когда уже надоел ему одним и тем же вопросом, Григорий Михайлович отрезал: «Потому что Шварц — единственный писатель, который писал о добре без сентиментальности!».

И уже 18 сентября начальник сценарного отдела Ленфильма писал «начальнику сценарного отдела Главного Управления Кинематографии тов. Чекину И. В.»: «В соответствии с договоренностью с Главным Управлением Кинематографии 27 августа 1954 года, студия «Ленфильм» приступила к работе над экранизацией романа Сервантеса «Дон Кихот». Написание сценария поручено драматургу Е. Шварцу. Режиссер-постановщик — Г. М. Козинцев». А 20-го на этой телеграмме появилась резолюция И. Чекина: «По договоренности с нач. Главка т. Кузакова К. С. — разрешаю».

И Шварц с головой уходит в работу над сценарием. Достаточно лаконичные записи чуть ли не ежедневно появлялись на страницах его дневника:

13 сентября: «Начал писать «Дон Кихота», и стало страшно. Трудно схватить его дух. Сервантес был сыном врача — единственное утешение». Потому что Евгений Львович тоже был сыном врача.

15-го: «Сегодня утром пришло мне в голову вместо планов, которые никогда у меня не удаются, написать сразу сценарий. Мне куда легче думать, переписывая». То есть он не станет тратить время на заявку, а потом и на расширенное либретто.

17-го: «Продолжаю читать «Дон Кихота» и все глубже погружаюсь в его воздух… Мне становится ясен конец фильма. Дон Кихот, окруженный друзьями, ждет приближения смерти. И утомленные ожиданием, они засыпают. И Дон Кихот поднимается и выходит. Он слышит разговор Росинанта и Серого. Разговор о нем. Росинант перечисляет, сколько раз в жизни он смертельно уставал. Осёл говорит, что ему легче, потому что он не умеет считать. Он устал, как ему кажется, всего раз — и этот раз все продолжается. Ночью не отдых. Отдыхаешь за едой. А когда нет еды, начинаешь думать. А когда делаешь то, что не умеешь, то устаешь ещё больше. И оба с завистью начинают было говорить, что хозяин отдыхает. И вдруг ворон говорит: «Не отдыхает он. Умирает». И с тоской говорят они: «Да что такое усталость. В конюшне — тоска». Оба вспоминают утро. Солнце на дороге. Горы. И Дон Кихот соглашается с ними…».

18-го: «Прочел статью Державина об инсценировках «Дон Кихота», и сразу слегка побледнел тот мир, близость которого я чувствовал все последние дни. Я испугался. Никаких экранизаций не хотелось бы мне делать, никаких инсценировок. Я на это неспособен. Я сразу пугаюсь. Изобилие материала меня не вдохновляет — изобилие материала о романе, а не в нем самом. Я верю только в мое собственное ощущение духа того времени…».

21-го: «Григорий Михайлович начинает интересоваться сценарием. Но пока ни он, ни я не знаем, что делать, куда повернуть. Я знаю куски, которые начинают кристаллизоваться…».

23-го: «Я перечитал роман и вижу, что там целый мир, который дает возможность рассказать то, что хочешь. А хочу я рассказать следующее: человек, ужаснувшийся злу и начавший с ним драться, как безумец, всегда прав. Он умнеет к концу жизни. Умирает Дон Кихот с горя. И потому что отрезвел, то есть перестал быть Дон Кихотом».

7 октября: «Работа над «Дон Кихотом» пошла полным ходом. Написал первые семь страниц на машинке. И продолжаю. Что-то все время чувствую очень твердо, боюсь только испортить. Пишу с наслаждением…».

21 ноября: «Сегодня оставил Козинцеву четырнадцать страниц сценария и три страницы плана. Двадцать пять эпизодов. Никогда ещё не работал так жадно».

22-го: «Говорил с Козинцевым — он придумал сюжет полностью. Боюсь, что это мне будет или трудно, или обидно. Впрочем, увидим».

29-го: «То, что придумал Козинцев, оказалось вполне обсуждаемым, а три выдумки — блистательны…».

— Приблизился к концу этот страшный и счастливый, и мучительный, и богатый событиями год. Не знаю, как мы будем жить в новом году. Знаю, что я могу работать лучше, чем в последние годы… Написал по-новому «Дон Кихота»… Однако, на съезде отравился я основательнее, чем предполагал. Вчера играли пятый квинтет Шуберта. И с ужасом убедился я, что похожий на обморок сон напал на меня, как в Доме союзов. Не мог слушать я и Бетховена. Незнакомое мне трио. Фортепьянное. И знакомое мне трио ре минор Моцарта. И только знакомое фортепьянное трио Бетховена привело меня в чувство. Третье. И я подумал: «А вдруг я в Москве не устал, а состарился. Ничего удивительного: ведь мне пятьдесят восемь лет». Но мысль эта не огорчает меня, а скорее радует: вот как я славно придумал!..