Евграф Федоров

Так что никак ведь уж не скажешь, что, выступив с первой книгой всего лишь пять-шесть лет назад, Евграф Степанович пребывал в полной и мрачной безвестности, на которую так горько сетовал. Но — и это действительно поражает — ни его западные поклонники, ни отечественные, иногородние не предполагали, им и в голову не могло прийти, что по официальному, служебному своему положению он по-прежнему делопроизводитель, казначей и консерватор, притом временно исполняющий обязанности. Что ежеутренне, садясь за стол в библиотеке Геолкома, подвигает к себе угрюмым и брезгливым жестом свежую пачку конвертов, вскрывает их, про себя чертыхаясь, и несет на просмотр директору Карпинскому, а потом вместе они идут в присутственный зал на совещание, и он садится за маленький столик рядом с камином, на котором белеет бюстик Демидова, уральского промышленника, миллионера и мецената, а Карпинский садится в венское кресло во главе длинного стола, устланного синим сукном, и приглашает господ геологов садиться на венские стулья…

В таких-то занятиях проходит зима….

Нельзя сказать, чтобы он не предпринимал мер покончить с этим постыдным положением — а ему оно таким, во всяком случае, казалось. Предпринимал, и очень энергичные; к сожалению, однако, они отличались прямолинейностью и бесхитростностью. Например, вздумалось ему по чьей-то подсказке прочесть безвозмездно цикл лекций в университете; по всей видимости, он рассчитывал, что восхищенное начальство тут же и пригласит его, то есть попросту потребует немедленного перевода его на профессорское место. В университетском коридоре попался ему почвовед профессор Докучаев. Узнав, в чем дело, похлопал Евграфа по плечу. «К нашему пирогу подбираетесь, батенька! Ха-ха…» Боже, невозможно описать гнев Федорова! (Выплеснутый, разумеется, в уши Людмилы Васильевны.) До конца дней не мог он простить Докучаеву шутливой и неосторожно сорвавшейся фразы.

«Пироги! — шумел он. — Одни пироги у них на уме, а не наука!»

Каждый, кто хоть сколько-нибудь знаком с творчеством прославленного почвоведа, поймет чудовищную несправедливость обвинения.

В Лесном институте освободилась кафедра геологии; как водится, был объявлен конкурс на замещение должности заведующего. Федоров подал документы. Конкурентом выступил сын Кокшарова. (Ох, уж эти сынки влиятельных папаш! Вечно они стоят у него на дороге.) Соперникам предложено было прочитать лекцию о выветривании. Приведем отзыв одного из членов ученого совета, показанный самому Евграфу Степановичу (а тот процитировал его в письме к брату): «Федоров представил мастерский, строго научный очерк о выветривании, рассказанный последовательно, систематично и без малейших погрешностей…

В случае неизбрания Федорова я решил опротестовать выборы в министерстве».

Кокшаров-младший, судя по воспоминаниям присутствовавших, не лекцию прочел, а малоосмысленную вызубренную речь, напоминавшую лепет перепуганного студента на экзамене. Голоса, однако, распределились так:

Кокшаров: пять белых шаров, четыре черных.

Федоров: три белых, шесть черных.

Кафедру занял Кокшаров.

Федорову не везло. Да, спросите вы, а Людочка? У них в доме бывали и Карпинский, и Еремеев, и другие видные ученые, а Людмила Васильевна со своей обаятельностью, гостеприимством и веселостью — черты, с помощью которых она когда-то спаяла вкруг себя, и довольно прочно, молодой кружок, — ведь она могла бы незаметно, за чайным, так сказать, столом сделать для мужа больше, чем он сам со своими неумелыми, грубоватыми, хотя и абсолютно справедливыми претензиями. О, не подумайте ничего худого! Но жизнь есть жизнь, в конце концов. Накладывая в вазочку варенье, Людмила Васильевна могла ведь (в минуту отсутствия мужа) шепнуть директору Карпинскому: что, мол, неужели вам незнаком список опубликованных работ вашего же делопроизводителя? Долго ли его на семидесяти-то пяти рублях держать собираетесь? То есть не так впрямую, зачем же, намечком как-нибудь, поискусней, в этом ремесле Людмила Васильевна превосходно когда-то разбиралась…

В том-то и дело, что нет уж прежней Людочки. Произведя на свет трех прелестных малышей и забросив по этой причине медицинскую практику, к которой с таким тщанием готовилась, и заперев себя в четырех стенах, она не только интересами мужа прониклась, что было бы и похвально и простительно, но и его хандрой, неврастенией и угрюмоватым мировосприятием. Общаясь с товарками своими, женами геологов и преподавателей Горного, костерила власти предержащие и всяческое ведомственное начальство и недоумевала, почему обходят ее гениального мужа.

На этом вся ее, так сказать, помощь мужу и ограничивалась.

Преображалась она и вновь становилась прежней, веселой и общительной Людочкой только тогда, когда надолго разлучалась со своим кумиром. А это происходило теперь каждое лето, к описанию чего мы и торопимся перейти.