Эволюция как идея

Признавая Zweck за природой как целым. Бэр имел в виду (как мы теперь понимаем) самоорганизацию экосистем и биосферы. Отрицать при этом Zweck за каждым организмом можно было только в предположении, что он создан природой, а она-де разумна и создает организмы, ей нужные. Это, надо полагать, и побудило Бэра всю жизнь допускать эволюцию видов, но не высших единиц и не природы в целом — их он (как и Ламарк) видел сотворенными. Он признавался:

«Объяснить целенаправленность в ходе развития для меня невозможно, вероятно, она для нас вообще необъяснима (unerklärbar)» (цит. по: [Райков, 1961, с. 442]).

Мы знаем, что феномен самоорганизации присущ и организму, и органу, и клетке, и даже (в форме самосборки) макромолекуле [4–08, п. 5–14, 7–9 |, так что Zweck можем видеть повсюду. Вопрос теперь в том, где видеть субъекта этого целеполагания? Когда личинка паразита порабощает жертву, то движется ли она, словно стрела, к своей Ziel, не зная о Zweck, поставленной ей свыше, или имеет свою Zweck сама? Следуя Бэру, надо признать, что Zweck ей ниспослана, но кем?

Понимание прогресса, данное Бэром, поддержал палеонтолог Эдвард Коп (США). Обычной физике и химии (катагенезу) он противопоставил анагенез (силу роста), направляющий как развитие особи, так и эволюцию. Оба процесса он видел (1904) как сознательные:

«Почему эволюция является прогрессивной перед лицом универсального катагенеза? Ни одна другая причина не представляется обнаруженной, кроме присутствия чувственности или сознания, которые являются, выражаясь метафизически, протоплазмой духа» (цит. по: [Сутт, 1977, с. 26]).

Отсюда начался психоламаркизм, отсюда же, но без метафизических изысков, номогенез Берга (1922 г.) заимствовал идею изначальной целесообразности живого. В век бурного развития генетики всё это большинству казалось бредом, и, хотя Любищев уже в 1925 г. отмечал, что генетика исследует лишь малую толику того, за что взялась [Любищев, 2004], но еще лет 80 его никто не слушал. И только недавно начали его понимать.

* * *

Дарвинисты, в простоте своей, либо не думают о прогрессе вовсе, либо уверяют, что всякую организацию породил отбор. Однако даже если поверить, что отбор всё может, останется вопрос: как именно данная конструкция действует — как личинка (клетка или несколько клеток) знает, где у жертвы тот нервный узел, который она должна поразить, и каким путем до него добраться? Где у нее записан код миграции и как он реализуется? Добавим, что обычно это делает лишь одна личинка (особь), изредка две, тогда как остальные, никуда не мигрируя, продолжают свой онтогенез в брюшной полости жертвы. Кто их распределяет? Тут и ламарковы факторы не помогают.

Экологически порабощение, как и всякое приспособление паразита к единственной жертве, есть сверхузкая специализация, а ее не раз предлагали (в том числе А. А. Любищев [4–90, с. 59, 107]) понимать как рутинизацию, т. е. как отпадение неиспользуемых вариантов (т. е. по Ламарку). Паразит якобы селился на многих видах и поражал их различными способами, но они отпали за ненадобностью. Это возможно, но тоже оставляет без ответа вопрос об источнике разумного поведения данной особи (или ее личинки) здесь и сейчас. Ответа нет, но диатропика указывает, где есть смысл искать его.

Порабощение — отнюдь не редкость, а крайняя позиция в рефрене «социальный паразитизм», высший прогресс в каждом его ряду. В согласии с принципом компенсации Аристотеля, оно реализуется у самых просто устроенных паразитов, у личинок. Но сам этот принцип откуда, из какого учения? Или он сам по себе? Чтобы двигаться дальше, требуется навести хотя бы самый грубый порядок в основных эволюционных учениях. Что касается прогресса, то важно, наконец, понять:

«Критерий прогресса должен быть таким, чтобы по нему можно было сравнивать положение в эволюционной системе любой филогенетической линии. „Критерий на человека“ оставляет вне возможности сравнения не только растения, но и боковые ветви эволюции животных» [Наумов, 2004, с. 194].