Эволюция любви

Миф не позволял индивиду относиться к его собственному психическому содержанию как к личному достоянию. Он объяснял протекающие внутренние процессы вторжением внешних сил, заинтересованных духов, одержимостью демонами, бесами. «То, что мы называем любовью, простолюдин называет порчей, сухотой, которая должна быть напущена,» – отмечал В. И. Даль в работе «О поверьях, суевериях и предрассудках русского народа» (1845 г.). Образчик колдовского заговора на любовь запечатлела новгородская берестяная грамота второй половины XIV-XV вв.: «[Како ся разгоре сердце мое, и тело мое, и душа моя до тебе и до тела до твоего, и до виду до тво]его, тако ся разгори сердце твое, и тело твое, и душа твоя до мене, и до тела до моего, и до виду до моего…»

Против наваждения всяких душевных движений существовали предохранительные ритуальные манипуляции, обереги, заклятия, обряды очищения. Такой арсенал оборонительных средств предварялся и укреплялся извечным страхом пред всяким особенным, уникальным содержанием внутренней жизни, не соотносящимся с незамысловатыми представлениями мифа о человеческой душе.

Мифологическая культура при своей предельной условности – предельно нормативна. Сексуальное поведение всегда было предметом системы запретов, посредством которых община унифицировала это поведение, даже если в той или иной степени допускался промискуитет. Самый древний и универсальный запрет, налагаемый мифом на сексуальность, – экзогамия, когда запрещаются брачно-семейные отношения между членами одного и того же клана (рода). Такие отношения табуированы. Это значит, что наказание следует с физической непреложностью за действием вне зависимости от персональной вменяемости преступника. Вопрос об оценке вины самого человека просто не возникает – нарушитель запрета должен быть отторгнут: либо предан смерти, либо изгнан. Считалось, что нарушение табу навлекает беды на весь род. Само же наказание – не столько возмездие, сколько исправление создавшегося положения, предохраняющее род от несчастья. Виновник, будучи носителем «родового» сознания, переживал свой поступок как катастрофу, после которой оказывалось невозможным продолжать свою жизнь.

Образцы допустимого сексуального поведения возникали в жизненной практике и закреплялась в качестве обычая. Норма оформлялась как результат сложения массы однотипных актов и превращения их в общепринятые стереотипы. В обычае должным является сущее: так поступают все, поэтому от каждого человека требуется совершение таких же действий.

Норма целесообразна в отношении ситуации, но по существу – условна. Вся условность нормы проступает на поверхность тогда, когда она необходимо уравновешивается своим отрицанием. Отрицание нормы неизбежно потому, что всякая условность генерирует напряжение и негативную энергетику: в игру нельзя играть всегда, природа – объективная действительность – требует возврата к себе, то есть выхода из игры, пусть и кратковременного. Поэтому, какой бы жесткой не была система запретов, всегда предусматривается социально санкционированная возможность их нарушения. Есть литургические или «карнавальные» праздники, когда нормой становится нарушение нормы. В «цивилизованном обществе», как известно, формирование патриархальной моногамии уравновешивалось институционализацией проституции.

Поскольку в древних обществах для личности не было никаких условий и возможностей: не индивид жил, но, в том числе, этим индивидом жила община, – то сексуальные отношения, индивидуально-интимные по своей природе, понимались через противопоставление духовного «верха» и телесного «низа». Ведь в духовном «верхе» заключался регулирующий принцип общинного бытия, а в телесном «низе» присутствовала перво-наперво сама индивидуальность. По свидетельству историка Н. Костомарова, русские крестьяне в половом акте видели что-то нечистое: «считалось необходимым после ночи, проведенной супругами вместе, ходить в баню, прежде чем подойти к образу»². Жизнь массы (русского народа) никогда не была собственно религиозной, но в отношении христианства определяется как регрессивно-религиозная = мифологическая. Все личное, свое собственное, то, что по чистому «хотению» и душевному «избытку», на свой страх и риск (=личность), оказывалось только маленьким, жалким и несчастным существом, занимающим самый дальний и глухой угол сознания и не подлежащим членораздельному выговариванию, – той собачонкой Му-Му, которая по барскому приговору неизбежно должна быть выброшена из жизни в омут смерти.