Эволюция желания. Жизнь Рене Жирара

Когда с интервалами в одну-две недели я заглядывала на Френчменс-роуд, мне казалось, что процесс его религиозного обращения продолжается. Его былое самомнение, стремление произвести фурор хотя бы по поверхностным или преходящим мотивам теперь были выброшены в мусорную корзину, словно обертка и ленты от подарка; подарком поважнее упаковки был для себя он сам – безмолвный, сидящий в одиночестве в своей комнате. В нескольких поздних опубликованных интервью он сознавался в «академическом нарциссизме»446. Дерзость и бравада осыпались, как краска со стула, и осталась только поразительная простота, результат его собственной via negativa447. Раньше он находил в старых текстах новую мудрость, но даже с учетом его собственного слоя интерпретации это все равно был внешний глянец – по-прежнему еще не вся истина, не вся история. Не могу установить, в какие мгновения это были бессвязные стариковские размышления, а в какие – что-то более глубокое. В то время, когда его способности ослабевали, он, казалось, предавался чему-то вроде духовного «устремления к крайности», откликаясь на зов своей души в три часа ночи.

Меж тем как его присутствие в мире постепенно таяло, я чувствовала: за этим стоит глубокая тишина, глубокая внутренняя жизнь, а годы тем временем обтесывают его, удаляя все, кроме самого необходимого, под конец отнимая даже способность самостоятельно передвигаться и человеческое достоинство. Gelassenheit. Кто-то возразит: «Вам-то легко было романтизировать это завершение жизни – вы видели Жирара нерегулярно, когда заходили в гости». И все же интерес Жирара к Гёльдерлину, отраженный в его последней значительной книге, может пролить свет на его душевное состояние на закате дней, когда он, особенно в период проблем с речью и вниманием, вызванных серией инсультов, мало участвовал в разговорах с гостями; иногда он давал понять жестом или одним-двумя словами, что его внутренняя жизнь продолжается по-прежнему.

От недели к неделе, от визита к визиту, в течение нескольких месяцев возникало ощущение, что личность мало-помалу стирается. Никогда, в сущности, не утрачивая свою индивидуальность, он становился все дальше от нас, все отстраненнее и непостижимее. Имея в виду тускнеющее присутствие Жирара, Фреччеро однажды сказал: «Хочется схватить его за руки и сказать: „Не уходи!“» Конечно, если бы Фреччеро и вправду это проделал, ничего бы не изменилось.

Ему осталась легкость. Как напоминает нам Итало Кальвино, тяжесть пребудет с нами всегда. Легкость – то, что остается после избавления от тяжести, а не погоня за некой «легкостью» как уже имеющимся свойством. В те дни я сознавала правоту Кальвино: легкое отношение Жирара к жизни, казалось, одержало триумф над серьезностью его состояния. После очередного инсульта, который, казалось, мог стать coup de grâce448, он молчал и держал меня за руку, а я в течение часа сидела у его постели. В другой момент, когда мы опасались приближения смерти, он обрадовался моему приходу, вел себя экспансивно и задорно, словно все это – какая-то безумная игра и он зовет меня поиграть вместе. Его уединение было сюжетом с открытым финалом, оно было таинственным, как поэзия, и, возможно, слегка походило на Гёльдерлина в жираровском же прочтении. «Нам нужно возвыситься до этого его молчания»449, – сказал о поэте Жирар; пожалуй, именно эта нота должна быть камертоном для нашего слуха. «Слушать молчание Бога – значит всецело предаться его отдалению, стать ему соразмерным»450, – сказал он.

* * *

Лишился ли Гёльдерлин рассудка? Жирар считал, что нет, а если и лишился, то не во всех отношениях; в этом Жирар был не одинок. Очевидец событий и друг Гёльдерлина Исаак фон Синклер полагал, что поэт сознательно симулировал помешательство. Он принимал посетителей с преувеличенно чопорной учтивостью и мог целыми днями декламировать свои произведения или молча лежать в прострации. Жирар называл это «внутренним изгнанием» – прощанием с «миметическими головокружениями мира» и «обманутыми амбициями», в которых поэт признавался сам; с амбициями, которые толкали его к мучительно резким метаниям между самовосхвалением и отвращением к себе.

Поэзия Гёльдерлина изобилует образами языческих божеств и соответствующей стилистикой, но Жирар различал под этим внешним слоем иной паттерн: «Мне кажется, он, напротив, боится того возвращения к язычеству, которым так вдохновлялся классицизм той эпохи. Он разрывался между отсутствием божественного и его роковой близостью… Гёльдерлиновский дух колеблется между ностальгией и ужасом, вопрошанием опустевших отныне небес и прыжком в вулкан»451. Но Жирар уверял, что эти боги исчезли не сами собой, а из-за дестабилизации архаического строя с его жертвоприношениями и механизмами виктимизации452.

Но Гёльдерлин ненадолго застрял в ловушке, которую сам же себе и расставил, так как Жирар уверяет: «Его постоянные возвращения и неизбывная печаль свидетельствуют о чем-то более возвышенном и прозрачном»453.