Эволюция желания. Жизнь Рене Жирара

Я описывала Жирара не вполне в таких терминах, но, едва ко мне возникли вопросы, поняла, что исходила из кое-каких теоретических допущений. Если учесть, что Жирар делал упор на отказ от насилия и предупреждал об «устремлении к крайности», логично предположить, что он должен был ратовать за разоружение и пацифизм. Да и можно ли одобрять хоть малейшую причастность к бедствиям войны, неизбежным зверствам и несправедливостям, разрушению городов, «сопутствующим потерям» (то есть смертям среди гражданского населения, втянутого в водоворот массовой бойни), а впоследствии к установлению мира, который все равно окажется временным и нестабильным? «Рене – вне каких бы то ни было -измов. Не такой он человек, – пояснил позднее Пол. – Людей его масштаба не стоит втискивать в подобные категории».

Пол, разумеется, был прав: Жирара невозможно относить к категориям «противник войны» или «пацифист»; и все же его позиция по этому вопросу была неожиданной, как и по многим другим, а вдобавок слегка уклончивой. Я не нашла у него однозначных высказываний ни в поддержку войны, ни против. И все же выяснила, что в марте 1979 года он участвовал в круглом столе на тему ненасильственных политических действий вместе с четырьмя активистами Движения за ненасильственную альтернативу. Коллега Жирара и специалист по политической философии Поль Дюмушель изложил свои претензии к этой дискуссии в опубликованной в «Esprit» статье 1981 года462 после того, как движение отказалось опубликовать, сочтя чересчур критическим, заказанный ему текст. Со своей стороны, Дюмушель пришел к выводу, что методы у этого движения – насильственные, поскольку, как он указывает, существует целая сотня способов убить человека, не прибегая к недвусмысленному умерщвлению, а эта организация поддерживала многие из них. Дюмушель очень тонко и с жирардианских позиций раскритиковал то, что активисты, призывающие к ненасилию, попадают в ловушку миметического конфликта.

Дюмушель указал, что такие организации стремятся выявить и защитить жертв, а этот процесс продлевает существование механизма виктимизации под новой личиной и усиливает соперничество. Иначе говоря, эти организации уже по определению практикуют поиски виноватых и возложение на них вины. «Я не знаю ни одного случая соперничества, где обе стороны не сваливали бы друг на друга всю ответственность за обострение ссоры»463, – писал он. Когда делается упор на техники и стратегии, за этим таится желание победы – то самое, которое нужно в себе подавить заодно с желанием оставить последнее слово за собой и едко возразить оппоненту, заодно с прочими пассивными видами мести, такими как клевета или распускание сплетен: они подогревают желание взять в споре верх и добиться признания своей правоты. Но найдется ли философия, в которой выражен столь категоричный отказ от ответного удара? В мире, вечно жаждущем кого-нибудь в чем-нибудь обвинить, где во всех наших злоключениях виноваты мусульмане или христиане, левые или правые, богачи или бедняки, черные или белые… Кто в этом мире скажет: «Беру вину на себя. Это я во всем виноват. Я буду расхлебывать эту кашу и попытаюсь все уладить»?

Таковы доводы Дюмушеля, но Жирар тоже высказался о скользком механизме козла отпущения и насилии: «Псалмы открывают нам, что насильники молчат о насилии – их заставляют говорить те, кто защищает мир: иудео-христианское откровение разоблачает то, о чем всегда умалчивали мифы. Все говорящие о „мире и безопасности“, таким образом, наследуют им, вопреки всему продолжают им верить и не желают видеть собственного насилия»464.

Различные организации утверждают, что встают на сторону «истинных жертв» – но разве кто-то станет утверждать обратное? Дюмушель пишет: «Главные герои всех столкновений, вне зависимости от того, применяется ли при них насилие, рассуждают одинаково. Всякий человек непременно полагает, что жертвы, с которыми он или она отождествляет себя, и есть „истинные“, а те, кого поддерживает другая сторона, – „гонители“»465.

Оставили ли мы позади насилие миметических циклов? Вряд ли. Наоборот, мы вступаем в мир, где, как говорит Жирар, «гонения ведутся во имя борьбы с гонениями», – как во времена Французской революции, когда Старый порядок и богатое духовенство стали первыми жертвами, препровожденными на жертвенный алтарь – гильотину. Но то были лишь первые жертвы. Следующим пунктом программы стало жертвоприношение «жрецов, приносивших жертвы»; его совершила новая когорта революционеров-палачей, обещавшая, что со смертью этих людей установится вечный мир. И, поскольку жертвоприношения не привели к желанному согласию и после них путь к этому согласию куда-то пропал, чудовище стало пожирать все больше и больше жертв, пока не пожрало само себя. Симптоматично, что Дюмушель полагает: действия активистов ненасильственных движений «несут в себе зародыш новых форм сакрализации»466.