Эволюция желания. Жизнь Рене Жирара

Жирар не приводит конкретные слова отца Зосимы, а мне лучше всего помнилась фраза старца, которую часто цитируют: «Воистину всякий пред всеми за всех и за всё виноват». Слова Жирара заставили меня вернуться к шедевру Достоевского в издании «Farrar, Straus & Giroux»: этот перевод когда-то рекомендовал мне Джо Франк. Изъян «ненасильственных» движений, таких как описанная Дюмушелем организация, в том, что они побуждают нас фетишизировать «ненасилие», то есть отсутствие чего-то, а не милосердие, призывающее нас желать добра ближнему никак не меньше, чем самим себе. В этом смысле насилие само становится своего рода козлом отпущения, эффективным способом утаить наше жестокосердие даже от нас самих. Слова Зосимы и Жирара призывают нас не создавать благотворительные комитеты, а воспылать любовью.

Наконец-то отыскав тот пассаж, я обнаружила, что память меня обманула. На самом деле эта сентенция вложена в уста любимого старшего брата Зосимы: тот произносит эту фразу на пороге смерти. Впоследствии Зосима перед своей кончиной повторяет слова брата. Однако «безоговорочная любовь, которую заповедал умирающий Зосима» не сводится к какому-нибудь единичному загадочному коану, который произвел бы эффект на поколение, вскормленное слоганами и рекламой; у Достоевского мысль растянута на несколько страниц, и это почти идеальное описание caritas473.

* * *

В финале «Братьев Карамазовых» Алеша собирает вокруг себя мальчишек, на чьих глазах умер их товарищ – а прежде они жестоко мучили и травили этого мальчика. Он призывает их быть добрыми и милосердными, вечно помнить о покойном, меж тем как они несут к могиле детский гробик, убранный цветами. Многих эта развязка не удовлетворила – она слегка напоминает напутствие вожатого бойскаутов, – но именно этим пассажем Жирар завершает первую из своих книг, «Ложь романтизма и правда романа». Эта мысль возвращает нас к началу карьеры Жирара и письменному столу в Мэриленде. В разговорах со мной Жирар преспокойно признавался, что его жизнь во многом протекала в голове, но сцена, выбранная им для концовки книги, указывает, что его не устраивало решение проблемы мимесиса и насилия, которое «применяешь в одиночку», решение «от головы»; и Достоевский наверняка думал так же. Эту мысль Жирар неявно выражает на последней странице своей первой книги: «В заключительной части этого последнего романа мальчик Илюшечка умирает ради всех персонажей романов Достоевского, и возникающее из этой смерти сопричастие и есть тонкое осознание в масштабах группы. Одинокое сознание преодолевается в структуре преступления и искупительного наказания. Никогда еще романист не порывал с романтическим и прометеевским индивидуализмом столь радикально»474.

Жирар продолжал эту цепочку размышлений всю свою жизнь вплоть до «Завершить Клаузевица», где признал, что индивидуальное сопротивление устремлению к крайности – пустая трата времени: «Лишь в том случае, что оно будет коллективным, и все люди, как в песне поется, „протянут друг другу руки“, у него еще есть какие-то шансы. От этого розовощекого и автоматического решения проблемы, что лежит в основе всех гуманизмов, следует отказаться»475.

«Протянем друг другу руки» – звучит довольно пренебрежительно. Но существуют примеры массовых движений, олицетворяющих принципы, которые поддержал Жирар. «Протянем друг другу руки» – довольно удачное описание, например, «Солидарности»: она возникла как первый в странах Восточного блока независимый и самоуправляемый (то есть неподконтрольный коммунистическому режиму) профсоюз. За первый год с создания «Солидарности» в нее вступило более 25% населения Польши – около 10 миллионов человек, а сам профсоюз превратился в общественное движение, которое боролось за права трудящихся и социальные перемены с позиций ненасилия и методами гражданского сопротивления.

Радослав Сикорский – потом, в посткоммунистической Польше, он сделался министром иностранных дел и министром обороны – вспоминал вот что: «безмерные надежды и что-то вроде электрической искры, пробегавшей между людьми… миллионы человек внезапно ощутили, что хотят одного», – причем объект их желания можно было разделить на всех, а не соперничать за него. Все это не было антагонистической игрой, где победитель получает все, а проигравший остается ни с чем, и сама игра необязательно была направлена «против» кого-либо. «Солидарность» представляла собой не просто отсутствие негативного подхода: она знаменовала новую открытость при выражении мыслей и чувств, эйфорическое новое ощущение братства на собраниях в частных домах и церковных подвалах, когда людей объединял призыв папы римского, тоже поляка: «Не бойтесь!»