Эволюция желания. Жизнь Рене Жирара

Профессор историографии в Университете имени Адама Мицкевича в Познани Эва Доманская – каждый год весной она также преподает на кафедре антропологии в Стэнфорде – помнит время расцвета «Солидарности» в Польше, когда работы Жирара распространялись подпольно, в самиздате. Она рассказала, что в студенческие годы ей задавали прочесть «Козла отпущения» и «Насилие и священное»: из этих трудов поляки могли почерпнуть «концепт власти и насилия в структурах тоталитаризма». Она сказала, что Жирар был в их глазах мифической фигурой и «сыграл очень важную роль для разъяснения механизма, на основе которого работает власть».

«Благотворный мимесис» – обетование, витающее над корпусом трудов Жирара в сопровождении намеков, что такой мимесис, возможно, предполагает коллективные обязательства, а также ответственность частного лица. В «Завершить Клаузевица» он сам заговорил о возможности такого мимесиса и подчеркнул, как много поставлено на кон:

До определенного момента мы могли бы оставаться в рамках позитивной неразличимости, то есть отождествляться с другими. Это христианская любовь, в сегодняшнем мире она существует и даже весьма активна. Она спасает массу людей, она работает в больницах, она представлена даже в некоторого рода научных изысканиях. Без этой любви мир давно бы развалился. <…> Каждый из нас должен взять на себя ответственность за сдерживание худшего, и сегодня – более, чем когда-либо: мы вошли в эсхатологическое время. Из всех доселе существовавших миров наш – одновременно и хуже, и лучше всех. Говорят, мы все больше убиваем невинных жертв – но и спасаем мы больше, чем спасали когда-либо. Больше становится и того, и другого476.

На позднем этапе своей жизни Жирар все чаще обращался к еще одной теме, которая, пожалуй, не нуждается в «упаковке» в новую форму для постхристианской эпохи, – к теме прощения, ключа к выходу из порочного круга мести. Прощение – не просто умение «забывать» обиды, хотя оно обычно становится первым шагом к прощению. Прощение – вовсе не то, как часто трактуют это слово в наше время: это не отрицание самого факта обиды, не наивная беззащитность, прямо-таки приглашающая обидеть снова. Прощение – процесс, переделывающий тебя и требующий неусыпного внимания, который надо каждый день совершать сызнова, перебарывая прилив новых или застарелых проявлений ресентимента; а завершиться он должен тем, что мы по своей инициативе протянем другому руку дружбы в новой попытке с ним поладить.

Высказывания Жирара обычно помещают в теологический контекст, так что позвольте мне, поскольку я обращаюсь к широкой аудитории, сослаться на его секулярную единомышленницу, которая, по всей видимости, двигалась параллельным курсом. Ханна Арендт, изучавшая политическую теорию, в книге «Vita Activa, или О деятельной жизни» отважно пытается описать таинственный и ускользающий от любых определений характер прощения. Она пишет: «Естественная противоположность прощению – месть, действующая в форме реакции и потому всегда привязанная к исходному, ошибочному поступку; в ходе своего реагирующего действия цепная реакция, и без того потенциально присущая всякому действию, становится особенно вирулентной и загоняет в такое будущее, в котором все участники, словно скованные цепью одного единственного деяния, уже только реагируют, не способные к свободному действию. <…> Прощение есть единственная реакция, на которую невозможно настроиться, оно неожиданно и потому, хоть оно и тоже реакция, само есть деяние, равноценное исходному поступку. Поскольку прощение есть действие особого и самостоятельного рода, хотя и провоцируемое прошлым, однако не обусловленное им, оно способно освобождать от последствий этого прошлого и того, кто прощает, и того, кому прощено»477.