Евпатий

«Помеха», о каковой кешиктены с бавурчинами шептались за телегами, о коей Гуюк-хан в жалобах-донесениях в каганат, а осленок этот Бури v костров в открытую возмущались, про что старые нойоны-чербии как о «губительном для боевого монгольского духа» говорили, ныне, с присовокуплением добытого Оточем, безусловно становилась подлежащей уничтожению! «Женщина в боевом походе - нехорошо».

Полешко- другое в жмурившиеся красно-черные угли бросив, сидел (Сэбудей) раздумывал вполусонь. Женщина зависть с напряжением вносит. Женщина -роскошь. Лишь избыток власти ее способен терпеть. Покуда Бату-хан два-три сражения сам не выиграл, таковой, с избытком, власти не будет у него. Правда, до того времени и «третий слева» заспинный умысел не воплотит. С третьим слева не торопиться можно, а с ликвидацией «помехи» усилия приложить! Дзе.

И Сэбудей-богатур, сам того не ожидая, привстал на колени и, обратя готовое заплакать лицо к дымнику, взмолился во внезапной тоске:

- О Высокое Небо! Помоги!

И тотчас на закаменело обезображенном одноглазом лице выразилось восторженное смятение.

- Что? - показалось, прошелестело из тоно со знакомым смешком. - Все пыхтишь, все землю роешь, старый кабан?

В бархатисто-горловом ласкающем звуке голоса знакомые насмешка и любовь.

- Это ты, энкчемэг^*?

^* Э н к ч е м э г - краса мира.

Не сказал, помыслил лишь в себе, а откликом покатился вновь из наружной тьмы серебристо-глуховатый, единственный во вселенной смешок.

- Зачем забыл меня, энкчемэг? Для чего к себе не заберешь верного пса? - И горло дрогнуло от обиды, как у малого дитя.

- Терпение, милый мой! - был ответ. - Сам ведь знаешь: не все исполнено из необходимого пока.

* * * *

* * *

Крепкие ножки упористо разведя, довольная, лодраздавшаяся в боках Эсхель-халиун мочилась вразбрызг пенящейся уверенной струей. Раз Эсхель-халиун сыта, довольна, он, Лобсоголдой, показать Кокочу кое-что хочет. «А то неровен час отправят тебя…»

Пошли по готовящемуся к ночлегу хоту. С неба снежинки падали. Давно он хура анды Кокчу не слушал, говорил Лобсоголдой, давненько угд-дуу про белую юрту не пел. «Ночью с рукой в изголовье лежу. В небо на звезды печально гляжу…» Прошли, миновали один, самый большой, Гуюк-ханов шатер, затем самый яркий - Бури. По углам и у дверей возле обоих таранили взглядом тьму замеревшие в неподвижности кебтеулы. «В щеку коли их острым копьем, - усмехнулся Лобсоголдой, - черная кровь потечет с них ручьем…» Третий, самый маленький, но с односкатным проходцем к белой, украшенной лоскутками юрте, был Бату-ханов.

- Пришли! - объявил Лобсоголдой. - Подожди-ка меня.

Он приблизился к стражнику, охранявшему заднюю туургу^*, и что-то шепнул ему.

^* Т у у р г а - стена.

Друг за другом - бочком - прошли вдоль проходца, обогнули белую со стороны двери, и с той, другой, в одном, ведомом лишь ему месте Лобсоголдой приподнял бусмур^**.

^** Б у с м у р - веревка по окаему юрты на средней высоте.

Такое не забывается, нет! За очагом на небольшом возвышении, подвернув гладкие колени в оранжевых шароварах, в дэле из золотой фанзы сидела… девушка-цветок! Смазанные жиром скулы блестели у нее, как весеннее солнце.

Игла неведомой прекрасной печали с тупой болью вошла в сердце Кокочу. О благоухающей воды сон! О изумрудная звездочка в колодезной тьме.

* * * *

* * * *

- Раз, два, три, - взад-вперед качает сжатым кулаком Лобсоголдой, - хоп! - выбрасывает палец. - Ну, а ты? Что же ты, Кокчу?

Вернувшись на полешки за юрту-гер, играли сидели в хороо^***, как когда-то в степи, а в это время где-то в глубине хота, в юрте или в шатре судьба Кокочу взвешивалась в чьей-то жесткой руке.

^*** Х о р о о - национальная народная игра «в пальцы».

Чтобы друга-анду от ненужной тревоги отвлечь, Лобсоголдой про девушку-звезду рассказал.

Разгромленный сокрушенный царь кабшкирд дочь за милость к себе свирепому монголу отдал. Гульсун зовут.

- Гульсун?

Все еще трудящиеся над шкурой бавурчины, давая спине отдых, поочередно замирали, сидя столбиками и засунув в подмышки замерзшие пальцы. На Кокочу с Лобсоголдоем не смотрели они.

- Эдакая хатахтай^**** губки надует, - бывалым тоном рассуждал, улыбаясь, Лобсоголдой, - насурмленною бровью поведет, и мы с тобой, Кокчу, и на штурм, и в атаку отправимся, полагая, что за монголов.

^**** Х а т а х т а й - красавица.

Где- то на другом берегу залаяла орусутская собака.

Сидеть становилось холодно, на душе уныло.

Лобсоголдой поднял со снега брошенный давеча прутик и переломил.

- Знаешь, Кокчу! Не могу понять, постигнуть я, для чего, для какой такой цели мучается человек. Ума не приложу!

Кокочу задумался, хотел отвечать - шаман Оточ говорит, дескать, затем и затем, - как один из бавурчинов поманил Лобсоголдоя ножом. Иди-ка де. И за плечо себе показал, когда поднялся тот.

Шагах в пяти-шести за работающими бавурчинами маячила в густящейся тьме знакомая широкоплечая фигура.