Евпатий

Лобсоголдой шел неспешной, на пятках, словно к прыжку всякий миг готовой походкой. Кокочу с замиранием сердца следил, и кожа у него на щеках и лбу зябла от напрягающейся тишины. Стройно-сутуловатый анда, как камышовый увертливый кот манол, к ирвэсу^* приближался. Как быстрокрылый сокол-чеглок, к громаде грифу-бородачу подлетал.

^* И р в э с -барс.

* * * * *

* * * *

Хан дважды не говорит, судьба по два раза не благоприятствует!

- В другой раз, Лобсо, - косясь широко расставленными темными глазами на бавурчинов, сказал Хостоврул, - пускай козолюб твой поостережется плохие вести развозить! За шерстью отправляясь, самому б остриженному не воротиться… - И с нарочито хищным весельем захохотал громко. Пускай, мол, если Лобсоголдоев анда слышит, потрусит немножко.

Лобсоголдой, из последней силы принуждая себя, раздвигал губы в искательной улыбке.

Бурулдаю велено передать через Кокочу: Большой Совет завтра. И нойоны его, и чербии явятся пусть числом не менее девяти. И пускай козолюб-богол поторопится. Нынешней ночью луна в небе плоховата.

* * * * *

* * * * *

По захолодевшему шерстистому крупу Эсхель-халиун погладя, в черно-снежную ночь за стремя анду подтолкнул. «Не давай, Кокчу, никому обрывать воротник своей шубы! Крепче за гриву судьбы уцепись…»

Нескладная широкотазая фигура удалялась, растворяясь в синеющей мгле.

Снег светло сиял под луной на ладонях берегов. Середина речки была серой, выдутой ветром до взбугрившегося местами льда. Прощальная улыбка Кокчу - вот, мол, анда Лобсо, живой ведь я! - так и запечатлелась в нем, как последний привет. Что ж, если в жизни не увидятся, может, кто знает, после смерти встретятся еще!

В юрте, разбросав по одеялу короткие ноги, спал возвратившийся с дневного дежурства Джебке. Тоже нукер и десятский верных , как и Лобсоголдой.

У очага на деревянной досочке лежали две лепешки. Спасибо, Джебке! Укрываясь одеялом, еще подумал: «Как-то там Кокчу наш в темноте? Страшно, наверное».

«Сделав зло, - говорила мать, - опасайся беды! Ибо всему живому необходимо воздаяние по заслугам». Отчего ж Быку-зверю не воздастся никак? «Небу - сокол, младенцу - молоко, а жизни истина необходима, сынок!» - отец говорил. Если любовь есть, отец говорил, власть - не нужна! Добывая власть, человек силой хочет любви добыть… В бою, где, расстреляв стрелы и потеряв копье, он, безоружный, прыгнул с Эберту на скакавшего мимо врага, он, Лобсоголдой, уважение и благодарность Быка Хостоврула заслужил. За доблесть пред строем объявив прощение девяти будущих проступков, вечером им с Джебке в юрту молодую, приседающую от ужаса кипчачку привели. И плохо это было, не то.

II

На вопрос отца Огодай, пожимая глупо плечами и хмыкая, забормотал:

- Про себя-то я могу сказать, что постараюсь осилить. Но после меня… А что как после меня народятся такие потомки, что, как говорится, «хоть ты их травушкой-муравушкой оберни - коровы есть не станут, хоть салом обложи - собаки есть не будут!» Не выйдет ли в таком случае дело по пословице: «Лося сохатого пропустил, а за мышью погнался!» Что мне сказать? Да только всего и могу сказать!

- Ну а если у Огодая народятся такие потомки, - возразил властелин и эцзг, - что хоть травой оберни - коровы есть не стануг, хоть салом обкрути - собаки есть не будут, то среди моих-то потомков ужели так-таки ни одного доброго не народится?

*

Кланяясь и морща в улыбке заспанные щеки, вошел бокаул^* и бочком-бочком с привычной сноровкой стал собирать в грязный передник посуду от вечернего вкушания. В лукавых, взблескивающих глазках мелькало поселившееся с недавнего времени льстивое любопытство.

^* Б о к а у л - следящий за трапезой.

- Тарак ей отнеси, - отвечая на эти взгляды, сказал негромко, - хераму^* горячего. Мяса.

^*Х е р а м - напиток из кумыса (чай).

Про сайгачиху Гульсун не хотелось сейчас.

Полешко подправил в очаге. К растопыренной короткопалой пятерне оранжевые языки ластились. Рука ало-прозрачной была, атласно-нежной.

«Шихэтэ юмада дулда хэбэ!» Имеющие уши да не услышат , имеющие язык да не передадут . Желая скрыть лиходейство, бартмачи отрезают у краденой скотины язык и уши и в деле, заслуживающем небесной кары, у Неба же просят вспоможения. С поры, как в белой юрточке сайгачиха Гульсун поселилась, словно рыльце в пушку! Неужто и он, как такой бартмач, сам себя запутывает тут? Зачем?! Когда за семь лун до объявленного курултая выстрелом с двадцати шагов уложил обыкновенную степную жабу, матушка Эбугай, возликовав от счастливого предзнаменования, устроила семейный совет. Самый старший - Урда наш, хоть и сын Джочи-хана и всем хорош, главой осиротевшего уруга никак не может. Чагадай с Огодаем мать-татарку в неправомощность вменят. Главной женой, объявленной государю-эцэгу, она, Эбугай-учжин, была Джочи-хану. Посему главой осиротевшего рода и преемником улуса Джочи первенца своего Бату-хана предлагает она.

В прицельной стрельбе, в скачках и в борьбе на поясах Бату-хан, по ее мнению, тоже неплох.

Так и порешили.