Евпатий

«Покуда ногтей на пальцах не останется у вас, - завещал Хаши-кулюк, - покуда и пальцев на руках не останется, мстите и воздавайте за меня, братья!»

- Кровь замученного Хаши-кулюка взывает к вашей отваге, монголы! - вещим голосом негромко заключил Сэбудей.

В то утро, в незабвенный рассвет, когда, высвобождаясь из ночного тумана, словно окутанный родовыми ошметками плод, земля поворачивала зазябший бок к зазвеневшему свежим золотом солнцу, когда зяблики, сойки и болотные камышовки, передразнивая друг дружку, чуивкали, треща и пилькая простые свои песни, и, рассыпав по тонко-смуглым плечам пропахшие костровым дымком волосы, Гулямулюк, Гулямулюк-херисче его предстала изумленному взору братьев, лишь у Берке-хана глаза не выразили восхищения и братской чистосердечной радости. Выкажи он, Бату, проницательность в ту пору, стремление к истине, Мэрген Оточу не потребовалось бы весть добывать. Сайгачиха-девочка его Гульсун не…

- А не поторопилась ли залаять у нас собака? - раздался между тем в шатре знакомый захлебывающийся клекоток. - Уж не на джихангирство ли примеряется баба брюхатая, что и от жилища-то не отходила дальше, чем по малой нужде?!

Высокий, жирный, трясущийся от бешенства Гуюк стоял в центре кругов и жестом повелевал Сэбудею сесть.

- Уж не зачлись ли в победу ей те народишки, что и сами-то разбежались бы от вида монгольских коней?

Слегка запоздалое порсканье Бури-хана, якобы оценившего шутку-издевку гуая^*, смолкло, никем не поддержанное.

^* Г у а й - дядя, старший дядя.

О Гуюк! Выпавшей ресницей в глазу, занозой в зубах смолоду ты у меня. Клевеща и прислуживаясь при Аурухе, гнал, изводя и преследуя, род мой. В песках Харгамчесит взлелеяна ненависть моя к тебе… Заткнешь ли черный хулду, изрыгающую смрад дыру рта? - В груди (Бату-хана) клокотала ярость. Мягкие, без каблуков, готоны искали опору. Пальцы, расстегнув дэл, нащупывали у пояса рукоять ножа. Привстать и от левого уха наотмашь… Нет, не промахнулся бы! Охотничий верный нож в жирную шевелящуюся шею без слов войдет. Творимую на глазах несправедливость оборвет наконец.

И… затуманенный взор на прожженном в войлоке пятнышке остановился. «Женщина в боевом походе…» Когда Сэбудей о необходимости жертвы для дальнейшего поучал, из очага уголек выстрелил, оставив пятно. Там, - вспомнилось, - за левым плечом, в законопаченной юрте чьи-то ноготки атласное одеяло в смертной истоме скребут… Если во имя справедливости нож его Гуюк-хана поразит, напрасною непосильная эта жертва будет. Если Бату-хан власти-силы не добьется, не заберет, Сартак его, Гулямулюк, Улагчи, матушка Эбугай-учжин, весь род его, уруг его и улус его - все сгинет, погибнет от мстящей кровавой руки Каракорума. Нет! Лучше пальцы с рукояти из рога кабарги уберет он: горячку и доверчивость Джочи-хана не повторит.

- Ребенку нож, а дураку власть нельзя доверять! - все еще, оказалось, надсаживался-продолжал Гуюк-хан. - Воля кагана - закон для подданных!

С туповатым безразличьем балованного сиятельного отпрыска незамечая производимого Сэбудеем перераспределения сил в монгольском войске, Гуюк-хан по-прежнему требовал «отважного Бури-хана» к руководству допустить.

Натянувшаяся до звона брюшина тишины заставила иных глаза зажмурить от напряжения.

- Окруженный валом вражеский город брать и мусор из юрты выметать - разное это!

Тяжелый, шевелящий огонь в нижних светильниках бас грохнул в середину брюшины, как шар-бамбар.

Большинству из восседавших известно было - мать у предлагаемого в джихангиры Бури - жена простого слуги. Выметая из шатра Чагадаева сыночка мусор, пострадала без вины от мужского нетерпения.

И вот, широко открыв зубастую пасть, первым Шейбани рассмеялся. Помедленнее соображающий, но тоже смехун, Бурулдай затем. Дальше - пошло. Кто прикрывая, а кто и не прикрывая ладонью рот, осмелев, запрыскали, затохтохтали. «Ха-ха-ха! Хы-хы-хы. Гхы-гхы-гхы…»

До последнего, как и случается, до того, к кому относилось, дошло.

Бури- хан взвизгнул, побледнел как глина и, хватаясь за поясной кинжал, рванулся к оскорбителю.

Заблаговременно помещенные у него за спиной два нукера из верных прижали ему руку.

Бык же Хостоврул и бровью густою не повел. Карагачем-деревом среди кустов хараганы высился-сидел у задней стены.

Рот Гуюк- хана запузырился слюной.

- Собаки! - хлестнув плетью одного из державших Бури нукеров, возопил он. - Грязные ненавистные собаки! Кровью монголов кабшкирдских сук… - И, задохнувшись, на верблюжьих выгнутых в коленках ногах, ступая без разбору на сапоги сидевших, выскочил вон.

Удерживаемый нукерами Бури-хан очумело вращал выпученными, налитыми кровью глазами.

- Не радуйся, коровий бубенец! - долетал снаружи взвизгивающий голосишко Гуюка. - Из Гулямулюк твоей подстилку сделаем! Сартачок твой… - И звякнуло, было слышно, у коновязи кольцо, хлопнул по шатровой крыше прощальный удар плети, и, к всеобщему облегчению, заслышался удаляющийся конский топоток.

На середину круга вышел Сэбудей.

- Будем сохранять хладнокровие, нойоны! Кони наши худеют, люди недоумевают. Не пора ли заткнуть рот болтовне?