Евпатий

Торопливым движеньем всадник приблизил лошадь к окошку и, приподнявшись на высоких стременах, горячо зашептал что-то в ухо товарищу. Улыбка сошла у толстяка с губ, но тотчас вернулась. Он оглянулся в безмолвствующее за спиной недро и, кивнув большой головой, сощурившись, глянул всаднику в глаза.

- А Юра? - спросил.

- Юра отказался. У него, сам знаешь…

Нависла пауза. Всадник с трудом удерживал переступавшую пятившуюся лошадь.

- Ладно! - махнул наконец рукой тот, кого всадник называл Пашей. У него был нежный бархатистый бас. - Ишь, за-ме-е-рзла! - Он дотянулся и потрепал Ласточку подле ушей. - А мне добудем такую?

Всадник засмеялся.

- Да ты что! - Серые, глубоко посаженные глаза его сияли. - Дончака тебе добудем! Ахалтекинца!

Створы окна хлопнули, и наездник отпустил узду, давая лошади поразмяться на проезжей части. «И отъяся тогда честь и слава ея! А нам любо Христа ради, Света нашего, пострадати…» - шептали губы.

В рассеивающихся сумерках заметной сделалась вздувшаяся поперек его лба вена.

IV

Итак, виделись мы с Илпатеевым дважды. Водки не пили, задушевных разговоров не вели. У меня была рукопись - немало, конечно, но все же ясного представления о личности ее автора как-то не складывалось. Я не чувствовал той ее, личности, «стержневой идеи», которую вкладывает создатель в каждое свое творение. Мысль о «психологическом мастурбантстве» хотя и имела, вероятно, касательство к собственной его жизни, была все же слишком обща; конкретно в связи с Илпатеевым я ее не воспринимал. Между тем разобраться требовалось с этим и из-за рукописи. Почерк у Илпатеева ужасный; зачеркиванья эти, вставки… Дело осложнялось к тому же тем, что «энергию постижения» дает, как известно, любовь к предмету, а я не испытывал к Илпатееву большой симпатии, разве любопытство. Одним словом, когда на другой после полученья бандероли день - «Петя, дорогой…» - я наткнулся у подземного перехода на Пашу Лялюшкина, я решил, что это судьба.

Когда- то мы учились в одной школе, я на год старше, а они, Лялюшкин и Илпатеев, в параллельных на класс ниже. Илпатеева я не помнил, но с Пашей лет уже двадцать пять мы аккуратно, хотя и сдержанно, здоровались при встречах, как большинство живущих в центре Яминска сверстников.

- Э-э… - замычал я, бросаясь вслед и не зная, как обратиться. - Паш… Ляля! Павел… э… Простите, пожалуйста!

Паша теперь был грузный, седеющий и выглядевший старше своих лет солидный мужчина.

- Э-э, еще раз прошу прощения. - Я придержал его за рукав.

Паша остановился и хмуро посмотрел на меня через плечо. Уши мои загорелись. Но он, узнав, тотчас улыбнулся своей мягкой, приглашающей к человеческому тону улыбкой.

Я забормотал про школу, про общих знакомых, про неожиданно полученную по почте рукопись Илпатеева, о которой я, дескать, и хотел бы «немножко поговорить».

- Коля умер, - сказал Паша без всякого выраженья. - В понедельник хоронили.

Откровенно сказать, чего-то подобного я ждал после той записки. Но все же был поражен. Когда умирают одногодки, всегда как-то не по себе. Было и стыдно. Я понял, что про себя я едва ли не желал этого.

- Самоубийство?

Отработавшая рабочий день толпа выдавливалась из подземного перехода и густою, как мясной фарш, массою оползала нас с Пашей с двух сторон.

Паша пожал плечами. На нем была облупившаяся местами кожаная шоферская куртка. Нет, он не думает, что самоубийство. Несчастный случай, скорее. Илпатеев вывалился с шестого этажа с тряпкой в руке.

- Окна, что ли, мыл? - сознавая всю ее неуместность, не сдержал я ухмылку.

И потом бандероль эта чуть ли не с завещанием!

Нет, возразил я. Что-то тут не так!

Паша ответил, что смерть иногда предчувствуется.

- А Илпатеев был чуткий?

Паша вновь пожал покатыми своими плечами.

- Как все.

Разговор явно был ему в тягость.

Мне же отступать было некуда, и я, преодолев стыд, напросился к Паше в гости. Мне , мол, до зарезу нужно кое-что выяснить про Илпатеева.

Дня через три, позвонив накануне по данному Пашей телефону, я и приперся (в гости), прихватив в качестве ненавязчивой взятки бутылку дешевого коньяку и песочный торт.

С коньяком я попал. Паша оживился, мягко, как-то эластично задвигался по своей довольно просторной квартире, захлопотал с закусью, отдавая жене распоряжения, принес рюмки. Рыженькая, скромная, чем-то неуловимо напоминавшая самого Пашу жена выставила из холодильника голубцы, винегрет и даже вот отыскался лимончик закусывать коньяк.

- Это жуть что такое! - делился Паша ощущением от похорон. - Бардак! Полный беспредел. Эти ребята за одну могилу… Честное слово - хоть не помирай.

Мы выпили за помин души раба Божьего Илпатеева, и потихоньку я начал вытягивать из Паши то, что меня интересовало.