Евпатий

- Подарки славные, коназ! - начал переводить он черноглазого, заговорившего вновь. - Благодарим тебя и Арпан твою. Да говорят, еще кое-что мог бы ты…

Федор, предчувствуя плохое, сам того не ожидая от себя, поднялся в рост. Сафьянный сапог толкнул досочку: пролил на войлок кумыс.

Черноглазый тоже встал и, глядя глаза в глаза, насмешливо проговорил несколько слов.

- Дай! - заорал, изгибаясь и вздрагивая, как жрущая падаль гиена, толмач. - Дай, коназ, ведати жены твоей красоту!

«Да воскреснет Бог, - начал было Федор, учуя, что настало его времечко, - и да разыдутся врази Его, и да бежат…» Но не сумел, не хватило терпенья-духу домолить.

- Не годится, - сказал он, веселея и не отводя глаз своих от Батыевых, - нам, православным христианам, тебе, нечестивому царю, жен наших водити на блуд! - И, тряхнув темно-русыми кудрями, засмеялся со звенящей едкою ярью в голосе. - Одолеешь нас, так и женами нашими владеть почнешь!

Отговорил толмач, отстоялось молчание. Треснул одинокий в очаге уголек. И зашипело, застреляло барсучьим салом на сковородке - «Тойг харчих! Элэг дажох алах! Зурх зулгаах^*…» - оскорбленное степное достоинство со всех сторон и углов.

^* Подколенники перерезать! Сердце вырвать! Печень раздавить!

С вымученно медленной улыбкой, сидя и не вставая уже, сказал черноглазый «мунтальский царь Батый»:

- Коназа Федора за отвагу в коназа Храброго нынче мы переименовываем, - и, подождав с поспешностью нагоняющего толмача, - ну да для того ль существуют в небе луна и солнце, чтобы им сиять и освещать землю разом?! - И с непроницаемым выраженьем в слегка побледневшем, тонком, чуть-чуть бабьем лице заключил властное: - А раз отныне два коназа у нас, коназа Федора мы к Хормусте-Тенгрию препроводить можем…

* * *

Рубили их, безоружных, на осыпающемся крутом берегу Онузы сабельным молчащим кольцом. Один Авдоша Сом, не пожелав покорства в погибели, уложил накидухою близстоящего татарина и со скидками да нырками побежал было во бело поле ко родимой сторонушке. Огромно-черный в панцире, замеченный Федором в Батыевом шатре, остановил коротким свистом двух бросившихся следом соратников, а когда Сом, отмахав по снегу сажен с шестьдесят, начинал, поди-ка, надеяться уж, чернопанцирный вытащил не глядя из колчана вишневу стрелочку и, не целясь, всадил ее ровно посередь могучих Авдониных крылец.

Горемычный предатель Нефеда Возок припал щекою к высокой груди Федора.

- Ты прости, прости меня, любый мой! Попутал нечистый, пропал я ныне…

Федор ласково погладил старика по обмяклому скургузившемуся плечу. Нет, думал он, о н и не услышат ни слез, ни молений наших, у них с в о е. И мертв враг для врага еще до смерти своей.

Бледное прекрасное лицо Евпраксии мелькнуло видением в его памяти. «Душенька моя, ладушка…» Залепетал, заплакал где-то за погибельной черной кромью сыночек Ванечка, глухо вскрикнула мать, и грубая, беспощадно косная боль исчуже обрушилась, как стена. И тьма, темь. И, погодя, белая вертящаяся вдалеке точка, и оттуда же, из невидимой дальней дали несется, близясь, мужское высоко-чистое одноголосье, и это зовет, тянет его в себя золотой, лучащийся, издавна знакомый свет…

Оглянувшись, он увидел распростертое, раскинувшее руки тело посреди чистого белого поля, такое когда-то родное, а ныне совсем ненужное, и он догадался…

* * *

*

Лобсоголдой шел от Вороны замыкающим. Шел, щурил похожие свои на тыквенные семечки глаза, глотал набегавшую тухлую слюну.

На развилке тропы, где отслужившие верные расходились по разным концам хота, ждал его нынче Бык Хостоврул.

- С ушами, да глухой, с глазами, да слепой! - Фиолетовые губы-черви шевелились в перевернутой скобочкой бороде. - Не про вас ли, ойратов, говорят такое?

- Да, - отвечал.едва слышно Лобсоголдой, но взгляда не отвел, - про нас, высокочтимый и уважаемый.

- Чем больше ошибаешься, говорят еще, тем ниже опускаешься! Так, да? - Бык Хостоврул не унял в себе возбуждение после створенной казни. - А чем ниже опускаешься, тем чаще ошибаешься… Вот ведь как, верно?

- Так-так, достопочтенный! Верно вы говорите.

Когда в наадоме, будучи уже Быком, Хостоврул, помнится, на дальнейшее выкликал смельчаков, он, Лобсоголдой, единственный был, кто рвался идти. Проиграть хотел от восхищения. Хагала не пустил, пожалел его.

Постояли, помолчали так. И, видно, не умысливая, что сделать еще для устрашенья и победы своей над ним, Бык Хостоврул вытащил из ножен китайский узкий кинжальчик и, положив плашмя, провел по иссиня-бордовому, выгибающему трепещущие края языку. Смешанная с порозовевшей слюной, заалела на нем кровь орусутского убитого только что коназа.

* * *

* *

Утром, едва выкатился по-над лесом тускло огненный бубен солнца, возвратившиеся из разведки карбегчи доложили: орусуты в ы ш л и.

Промяв- пробежав тонконогого Хурдун-Хуби по хоту, Бату-хан выехал без сопровожденья за караульную корду.

Спешившись и ощущая бегущие по спине мурашки, взошел на холм.

- О Серое Небо! Помоги! Дай мне, Лысое Серое Небо, сокрушить врагов монголов и врагов рода моего!