Евпатий

Она немолодая, не глупая и не злая на вид, разве что слегка приуставшая с самого утра от нервотрепки, и она, это тоже видно, борется с собой, чтобы выходило более-менее по-человечески.

Илпатеев в нокдауне. Он отпячивается от очередей и стоит на своем прежнем буридановом месте.

К нему подходит старушка, советует обратиться к директору, «Спробуй, спробуй, - советует она, - оне ить всегда так-от!»

- Я не против! - разрешает директор, полногрудая женщина в светло-желтом парике. Лицо у нее тоже не злое и не доброе, без приветливости, но и без неприязни к Илпатееву.

- А какая директор? - проверяет продавщица, и блестящий ее от масла указательный палец без маникюра показывает сначала влево, а потом вправо. - Куда по коридору - туда или сюда?

- Туда, - показывает Илпатеев.

Продавщица кивает, он, значит, угадал, и она начинает резать масло, бросив обе напружившиеся тут же очереди.

Масло в самом деле едва поддается ножу.

- Генриетта! - кричит в сердцах продавщица в кассу. - Масло до обеда больше не выбивай!

Илпатеев понимает: ему.

И, глядя, как привстает, давя на длиннющий узенький свой нож продавщица, на белые в черных трещинках старые ее босоножки, он вдруг чувствует обыкновенную вещь - да-да, действительно, а не лучше ль как-нибудь в самом деле помереть, дабы не причинять никому никакого беспокойства?

Почему в самом деле так необходимо любить и защищать от напастей это вот свое поизношенное уже тело, к чему барахтаться, уклоняться, биться и изворачиваться, полупростодушно-полухитренько, - ты-то про себя знаешь! - путая то и дело черное с белым, а зеленое с малиновым? Зачем? Дабы чуть-чуть подвинулись, допустили, позволили, испугавшись, пожалев или купившись, подобраться, приблизиться к этому и без тебя пустеющему день ото дня корытцу?

- «Чудище обло, озорно, стозевно и лаяй…» Помнишь, как Лиза нам это объясняла?

- Не помню, - хмуро ответил Паша, которому это было все равно.

- А Пушкин полагал, действовать можно только через «улучшение нравов»! - сказал тогда Илпатеев.

- Ну и действуй! Кто тебе не дает?

Илпатеев засмеялся, а Паша насупился еще больше. Он обследовал в ту пору печень, не пил и вообще как-то попритускнел без своих праздников.

- А ты как считаешь, нужно со злом бороться или нет? Вот ты сам? - не отвязывался Илпатеев.

Паша ответил, что когда-то нужно, а когда и нет.

- Умно, - хмыкнул Илпатеев.

А знает ли он, Паша, что «Я шел сквозь ад восемь дней и семь ночей» (одна из главных туалетных песен Жени Мытарева) принадлежит Киплингу? Не знает? То-то. И Женя, он уверен, не знал. «Уж очень мы все необразованы, - посетовал то ли в шутку, то ли всерьез, - уж как-то о-очень!»

Паша, как и с забракованным Илпатеевым Яминском, имел на сей счет иное, едва ль не противоположное мнение, но не счел необходимым его высказать. Ему вообще ничего не хотелось.

Тогда Илпатеев поведал о древних китайцах. Что-де жизнь у тех по качеству делилась на четыре ступени. Жизнь полная. Жизнь ущербная. Смерть. И жизнь под гнетом. Смерть, подчеркнул Илпатеев, оценивалась выше жизни под гнетом.

- О каком гнете речь? - с раздражением спросил Паша.

Илпатеев пожал плечами. Он и сам в точности не смог бы определить.

- Мы устали быть не нами! - бросил он еще откуда-то цитаточку; бросил в банку-пепельницу погасший окурок, засмеялся и ушел.

Это и была их последняя с Пашей встреча.

34

Издательство, вслушиваясь в зовы наступающего времени, с осторожностью стало переходить на «коммерческие рельсы», и вот-вот, чувствовалось, меня должны были турнуть за отсутствием во мне необходимости. Перепечатывать детективы и пикантные исповеди повернувшихся на сексе блудниц вполне можно было и без меня, используя техреда и корректоров. Поэтому с неохотой раньше соглашавшийся на всякие командировки в столицу (на подъем я тяжел), подвернувшуюся вдруг оказию, связанную с теми же все «рельсами», я принял как прощальный дар судьбы. Я рассчитывал повидать Лилит, дабы поставить последний или, быть может, предпоследний штрих к портрету героя в мое столь неожиданно вклинившееся и разросшееся повествование.