Евпатий

Жива душа калачика чает, думал я в самолете, вновь настраивая себя на илпатеевскую волну. Посему у всякого свой утешный миф, собственный, по возможности обустраивающий его чувство «невины» способ понимать вещи. И внедряться в чужое сознание со своим уставом - дерзость, отнюдь не сулящая искоренения зла. Ведь известно, что, сорвав с раны корочку, ты вовсе не ускоряешь заживления, скорее, наоборот. Поэтому детская иллюзия Илпатеева, что-де, если всем разом начать не врать, услышав безошибочно взятый литургический звук какого-нибудь Пушкина или Моцарта, все наладится, иллюзия эта, разумеется, должна была истребиться в его душе. Помимо передающих целые блоки свойств генов, помимо жутких надавов социума и пр. и пр., он начал наконец прозревать и куда более могущественные силы, действущие на человека. Помните, что сказала Маша? Однако дело было еще и в том, что, уразумев едва ли не наверняка, что в исторической горизонтали открывается одна дурная бесконечность, лишающая смысла отдельное в ней существование, и почти догадавшись, что, если смысл есть, то он в для всех всегда открытой «вертикали» - в бессмертии души во Христе, сам Илпатеев почел и почувствовал себя негодным. Выход-то он, получилось, нашел, а воспользоваться силешек не хватило.

Так, примерно, откристаллизовалась достаточно типичная для нашего поколения эта история. Поколения, как он назвал, психологических мастурбантов.

- Он был высокомерный, - сказала Лилит. - И Господь наказал его.

Безличная голостенная пустота гостиничного номера с чемоданом под кроватью и неистребимым духом прежних чередующихся жизней служили рамою этих слов.

- Так «гении бушующие» - это всерьез у них было, вы полагаете? - продолжая игру в объективность, но все же слегка подпадая под взятый ею тон, спросил, понятное дело, и я.

Тон этот был спокойный, слегка, в меру, насмешливый и сознающе благожелательный.

- Всерьез-не всерьез, - усмехнулась она, - а мы, «крутящиеся-вертящиеся» в поисках хлеба насущного, невысказанно презирались.

Я знал, что у Лилит Ивановны, в отличие от подавляющего большинства эстрадных коллег, высшее техническое образование. Этим, может быть, объяснялась отчасти и ее холодновато-точная, рассчитанно-умная манера держаться перед микрофоном, без танцующих импозантных атлетов позади либо подозрительно женственных молодых людей, тонкоголосо вторящих во второй микрофон «о-о-о!». Ее хорошо, я слышал, принимали раньше во всяких маленьких научных городках, в домах ученых и т.п., но сейчас, видя ее так близко, без макияжа и музыки, я нечаянно подумал вот что. Эта женщина, подумал я, никогда не удивится и не обрадуется до глубины души н и ч е м у. И эта странная мысль как-то сразу меня сбила.

- Понимаете, Петр… э…

- Сергеевич, - я поклонился.

- Да… Понимаете, есть «глухорожденные», а есть «нарочно» оглохшие для увиливанья от боли жизни. Вот крутиться-то-вертеться, - она снова усмехнулась некрашеным ртом, - одно из подобных ухищрений.

Ее живые, насквозь черные глаза стояли широко, как у оленихи или косули, и, можете мне поверить, из них шел какой-то собственный, хотя не совсем прозрачный свет.

- А что слушать-то надо было? - немного снова сбившись, задал я вытекающий из хода беседы вопрос.

Она засмеялась, поднимая лицо и даже сделав им небольшой полукруг.

- Как это что! Хм… Судьбу! Мировую волю. Волю Божию… Мало ли! Этапов при мне было несколько.

Так говорят обычно о чужом, но все же чем-то симпатичном ребенке.

Да, подумал я, интересное кино. Вблизи, в старом свитерке на широких худощавых плечах, в потертых каких-то штанишках, очень, впрочем, ловко обхватывающих ее сильные стройные ноги, она смотрелась куда изысканней, чем по телевизору. «Да нет, - мелькнуло у меня, - может, Илпатеев и не такой дурак…»

Сам расписывал-нахваливал туалетного этого их Женю Мытарева, продолжала она, расхаживая по маленькому номеру, и сам же надулся, волком глядел из угла, когда попыталась сделать что-то путное из материала… Она, мол, имитирует поэзию! Сам от кульмана своего бессмысленного на копейку не хотел отойти, и сам же, когда она - ребенка-то кто будет поднимать? - хоть что-то пробовала заработать вместо него, ее же и обвинял во всех смертных.

- А почему «бессмысленного»? - выдернул я цепнувший меня эпитет. - Он что же, и работу свою мало признавал?

- О Господи! - Она раскрыла без того большие свои, пианинного блеску глазищи и, надувая щеки, выдохнула после вздоха.

Добросовестное исполненье дела недобросовестного - это холопство, оказывается, полагал Илпатеев. Соучастие в разрушении. А где нет этого холопства и соучастия, он и сам, по словам Лилит Ивановны, плохо ведал в последнее время.