Евпатий

Переглянувшиеся тотчас Паша и Семен улыбнулись с некоторой натугой, продолжая, впрочем, раскрывать мычащие рты, а Малек-Адель на секунду задержал странно пристальный, тяжелый на Илпатееве взгляд, но и, никак ничего не выразив, отвел его.

Юре же от души хотелось расслабиться, развеселиться как-то, шибко уж он поустал, уморился душою за последние эти месяцы-годы, и он громче всех подхватывал песню своим спрямлявшим любой мелодический изгиб «тэнором».

- Эх, ребятушки! - входил не то вправду, не то понарошку в расчувствие Семен Емельянов. - Сгорел забор, гори и хата! Без греха рожи не износишь…

И с минут двадцать-тридцать шел разнобойный, первохмельной и смешноватый, наверное, со стороны, возбуждающийся взаимосимпатиями гул-треп, а потом разом опять все стихло, примолкло, и поползла, шевеля хвостом, ледяная серая жуть.

Кажется, Илпатеев сказал что-то Паше, а Малек-Адель, услышав, сделал ему какое-то неодобрительное замечание. Илпатеев побледнел (Юра знал, что это означает) и тоже что-то ответил.

И Малек- Адель замер, как приколотое булавкою насекомое, а потом все услышали вздрагивающий от разгорающейся страсти шип, оповещающий Илпатеева о будущем. Один из «малышей» -широкий, указывающий на дверь ноготь Малек-Аделя был слоисто обломан на конце, как слюда, - пришьет его, Илпатеева, прямо здесь, сейчас, в душе, а труп отвезут в багажнике на карьеры, и никто-никогда-ничего не узнает и не дознается про Илпатеева, поскольку все они тут фраера и шестерки, а он, Малек-Адель, был, есть и останется до смерти вором в законе, а не куском интеллигентского дерьма.

- Э… недоразумение… - привскочил было Юра, еще не успев как следует сообразить, что и как, но был тотчас и осажен.

- Завянь, жидок! - бросили ему, а помутившиеся до белизны, косящие глаза Малек-Аделя, не моргая, смотрели и смотрели на Илпатеева. - Я же все слышал, фраерок! В тюряге не захочешь, надрочишься через две стены… Курва ты, корешок! Промокашка! Лох. Сука лагерная…

- Он… Он, Шавлат Санчебеевич… - попытался встрять Семен. - Он не то думал сказать.

Но и Семен получил бескомпромиссный отлуп от Шавлата Санчебеевича.

- Канай отсюда, кэгэбешное рыло! Тоже… - Малек-Адель прямо задохнулся от волнения.

Все как- то одновременно протрезвели.

Слышно было трамвайное дзеньканье на далековатом отсюда переезде.

Илпатеев поднялся, отодвинул аккуратно дюралевое легкое креслице.

- Ну а сам-то ты, шеф, можешь что-нибудь? Или чужими руками… - Он не договорил, у него тоже рвалось дыхание.

По общефизиологическим законам вспышка Малек-Аделя сама по себе шла уже на убыль, а после слов открыто заедавшегося Илпатеева в глазах мелькнуло и любопытство. Он выплеснул водку прямо на пол, с которого сразу пошла от нее ядовитая вонь, и неторопливо, с отчетливым в тишине бульканьем наполнил стакан минеральной водою.

- Могу мало-мало, - улыбаясь одними губами, сказал после паузы. - Давай, корешок, спробуем!

Паша с Семеном, очищая место, отодвинули бильярд, подтянули стулья к столу, и поединщики, Илпатеев и Малек-Адель, наклонясь и выставя вперед руки, медленно закружили друг против друга.

Сутуловатый, с пузцом Малек-Адель был крупнее, шире Илпатеева костью, но тот выглядел более подвижным.

Перепуганный Семен с сурово-строгим приделанным выражением изображал судью на ринге.

Схватка, впрочем, длилась совсем недолго. Сделав круга три-четыре, в которые противники лишь отодвигали от себя чужие руки, Малек-Адель с внезапным проворством вдруг нырнул под Илпатеева и рывком дернул на себя его ноги ниже колен.

Илпатеев с глухим стуком грохнулся ягодицами на покрытый линолеумом пол.

Семен поднял руку победителя, сам поднес заздравный кубок-полустакан, а потом стал нашептывать что-то в маленькое темное ухо: вводил, наверное, в ситуацию нелегкой илпатеевской судьбины.

Юра с Пашей подняли с пола незадачливого бойца-товарища, отвели и усадили в уголку на помосте. И Паша отошел, а Юра положил ему руку на плечо.

- Ну хочешь, уйдем сейчас с тобой? Он теперь не тронет…

Илпатеев, глядя снизу, вымученно улыбнулся.

- «Всю жизнь не лги - и посрамится дьявол!» Ничего сказано, ага?

- Может, водки выпьешь? - спрашивал Юра, поглупев от сострадания.

- Выпью, - согласился Илпатеев. И, когда Юра принес, выпил в самом деле. - Мы не вернемся, Юра, - опустив голову, мотал он ею в ритм произносимому, - мы никогда не вернемся. Был октябрь, но мы…

И Юра, испугавшись чего-то, чего он сам не сумел бы поймать в слова, заспешил, зачастил, как укоряющая от растерянности добрая женщина: «Ну что ты лезешь, Колька! Что ты все на рожон-то? Ты что, думаешь, что-то можно изменить? Это же глупость! Полнейшая глупость, идиотизм!»

Илпатеев протянул руку к его локтю и усадил рядом с собой.

- Вы ведь с Пашкой в девятом в школу пришли, а я в восьмом, - стал рассказывать Юре, - и летом у нас был трудовой лагерь. Вот… Я тогда Женю в первый раз и слушал. - Он вздохнул.

Юра сидел с его рукой на своем предплечье и давал Илпатееву выговориться. Он где-то слышал, что это надо.