Евпатий

- У него в ту пору и голос еще не прорезался, так, сипоток какой-то, а он, знаешь, бьет ложками по панцирной сетке и поет тихо-тихо. И так здорово, хоть реви.

Потом он стал говорить, что знает, знает отчего «она» так улыбается, что разгадал загадку Джиоконды, - что это смерть всего-навсего, и это она, дескать, с усмешечкой поджидает крутящихся-вертящихся в дурной бесконечности «ловцов ветра», про Рафаэлеву мадонну, что это, напротив, - жизнь, доверяющая, доверчивая, нищая духом красота, что потому-де они и явились вместе в дольный мир, две ренессансные вершины и два откровения, поскольку взаимоисключающи, как жизнь и смерть, вера и безверие, любовь и насмешка над нею.

Юра начинал уставать от этих «откровений», а потому всего не запомнил.

Только когда Илпатеев, не оборачивая лица из конспирации, ляпнул, что вся-то и сила их, этих бандитствующих межеумков, в безжалостности и плебейской простоте самообмана, Юра, который не любил, когда Илпатеев употреблял слово «плебейство» (мотив другого «плебей» заранее подозревает ниже собственного), Юра отрезвляюще напомнил:

- Ты, Коля, тоже бывал жестоким.

Илпатеев сардонически улыбнулся: ну да, Юра, бывал-бывал, кто ж будет спорить!

А не забыл ли он, Юра, как заезжал как-то ночью Илпатеев верхом на Ласточке? Не забыл? Ну что ж, он, Юра, верно, мудро отказался тогда. И с кем же воевать-то действительно за Россию? С Центроевробанком? С мафией вот этой? С Чингисханом? С коммунизмом? С фашизмом? С сионизмом?

Господи! Да везде-везде используется один-единственный прием: потачка низкому и заглушение таковой потачки лукавой работой заинтересованного ума! «А биологический оптимизм, Юра, - говорил угрюмо запьянелый снова Илпатеев, - оптимизм наш, Юра, в контексте пролитых и проливаемых морей крови и слез дурно пахнет!» Что-то такое.

- Ну так что же, Коля, выхода никакого нету, по-твоему? - осторожно спросил Юра, чтобы выказать внимание к столь долгой речи. - Совсем?

Вместо ответа Илпатеев тоненьким, нарочно дребезжащим голосочком затянул:

Как на дубе на высоком

Да над заснувшею рекой

Одиноко думу думал

Сокол ясный молодой.

Две последних строки он повторил. Семен, Паша и Малек-Адель оставили свой разговор и стали слушать.

Что ж ты, сокол сизокрылый,

Призадумавшись, сидишь,

Своими ясными очами

В даль туманную глядишь?

Или скучно, или грустно

Жить тебе в родных краях,

Или нет тебе приволья

На родимых островах?

Эх, тоска, тоска-кручинушка,

Сокол ясный говорит,

Ретивое сердце ноет,

И головушка болит…

Завершился банный вечер вполне, впрочем, мирно, без последующих скандалов.

Малек- Адель с Семеном ехали куда-то еще, Паша без энтузиазма, но соглашался им сопутствовать, а Юра, отговорившись, что он проводит ослабевшего товарища, попросил его извинить.

Прощаясь, Малек-Адель пожал руку куда крепче, чем при знакомстве, с нескрываемой симпатией. В отсвечивающих алкогольной фольгой, косящих глазках прыгали веселые, как бы нечто постигшие в Юре-человеке, огонечки.

38

Эту штуку знает по себе каждый редактор. Он читает некую далекую во всех отношениях рукопись, подчас просто глупую и неудобоваримую, мучается, увиливает от нее под разными предлогами, преодолевая душу, давит на нее глазами, как тот пахарь на плужные чапиги, но проходят сроки, минуется барьер отторжения и несовместимости, и вот, глядишь, вошел, попривык, освоился в этой чужой цивилизации и системе цен, и с разгону энное еще время остаешься в тех же ее дурацких координатах и под ее, не нужным тебе, обаянием.

Нечто похожее случилось со мной в случае с бирюзовой илпатеевекой тетрадью.

Волей- неволей начав, помните, читать, а затем вовлекшись в вынужденные вокруг нее разыскания, я относился к автору, незаметно перебравшемуся в герои, если не с антипатией, то все же сдержанно, с вежливым безразличием. Однако, дальше больше, когда я в меру сил проник в его если не сознание, то, как он сам говорил (слямзив у Блока в свою очередь), в способ понимать вещи, я, хотелось того или нет, тоже ощутимо изменился, как мне кажется. Я как бы внутренне пришел к тому, о чем вовсе не помышлялось на старте. Во всяком случае, как-то так получилось, но портрет Саи-Бабы со стола моего исчез, быть может, даже по собственной его, Саи-Бабы, инициативе.

После года Лошади и кончины Илпатеева минуло без малого пять лет. Издательство мое завершило наконец переход на коммерческие рельсы, и хотя начальство, добывавшее раньше хлеб идеологической лояльностью, ныне культивирует предприимчивость и напор инициативы, по составу оно в основном то же, благо что столь ценные для бизнеса связи свято берегутся им с прежних времен.

Однако налоги новонарождающегося государства так покуда высоки, что впрямую толкают новорожденных бизнесменов не только на дальнейшее преодоление в себе нравственного закона, но и на сокращение подельщиков.