Евпраксия

Пошел не по своей воле, подталкиваемый умело и ловко. А получалось, будто все это произошло из-за женщины, оказавшейся между Генрихом и Конрадом, и считалась та женщина женой одному, матерью другому, была же – ни жена, ни мать, молодая двадцатилетняя киевлянка, для которой и жизнь-то еще не начиналась, а уже зашла в тупик, да такой глухой, что никто не в силах был отыскать выход.

Людям привычно жаловаться на трудности времен, в которые именно им выпало жить, но, кажется, никогда не звучали подобные жалобы столь единодушно, как в описываемые времена. Французский монах Радульф Глабер, то есть лысый, создавая их историю, восклицал в отчаянии: "В то время всюду, как в церкви, такоже и в миру, царило презрение к законам и правосудию. Все отдавались зовам самых грубых страстей. Никто ни в чем не мог быть уверен: честность, эта твердыня добра, не признавалась никем. Так что не должно сомневаться больше в том, что земные грехи скоро утомят небо и, по выражению пророка, не правда народов слишком преумножилась. Ибо свершались без счету убийства за убийствами. И порок почитался всеми сословиями. Спасительные меры неуклонной твердости были забыты, и к нашим народам справедливо было бы отнести известные слова апостола: "Повсеместно известно, что меж вами прелюбодейство, и такое прелюбодейство, коего и меж погаными не знают". Бесстыдное корыстолюбие завладело сердцами всех; вера потрясена, отчего и возникли пороки наипостыднейшие: срамота, убийства, ослепленная брань страстей, грабеж и блуд. О небо! Кто поверит тому?"

Глаберу вторит Ордерик-Виталий, который пишет сорок лет спустя, но не замечает вокруг никаких перемен к лучшему. Где уж там! "В год от рождения господнего 1094 смуты и бранная тревога волновали почти всю вселенную: смертные безжалостно причиняли друг другу величайшие бедствования чрез убийства и грабежи. Злоба во всех проявленьях своих дошла до крайних пределов…"

БАШНЯ ПЬЯНОГО КЕНТАВРА

Император залег в глубинах дворца, как Минотавр в Лабиринте. Кого сожрет первым? Одну за другой слал погони за Конрадом, и все тогда сосредоточилось на одном: поймают или не поймают? Потом не выдержал: вооруженный, в грозном лязге доспехов, появился у Евпраксии, вокруг императора – рыцари все в железе и сам император железнотвердый, будто не против слабой женщины стоял, а против целого вражьего войска. Спросил у Евпраксии, с вызовом:

– Где Конрад?

– Он ваш сын.

– А ваш любовник!

Сказано такое уже не наедине, кинуто в уши рыцарям, щедро дана лакомая пища для страшной сплетни. Евпраксия побледнела, голос ее задрожал:

– Стыдитесь говорить не правду, император!

– Идите за мной, – закричал он, чуть не с пеной на губах, со злостью, что за эти дни разрослась больше прежнего.

– Куда?

– Пойдете, куда я велю!

– Это – насилие?

– Называйте как хотите. Не пойдете – вас поведут! Понесут!

– Может, мертвую?

– И мертвую! Отнесут!

Что страшней – чужая грубая речь или чужие грубые руки? Для нее теперь все одинаково.

Еще надеясь сохранить видимые остатки достоинства, Евпраксия молча пошла за Генрихом. Окруженные полукругом железных рыцарей, – император и его жена. Вместе, рядом, видимость согласия. Шли через дворцовые дворы, поднимались в какую-то башню, очутились на замковой стене.

Евпраксия никогда не была здесь раньше. Поразил ее неожиданно широкий переход, окаймленный каменными зубцами. Он соединял две башни: поменьше и пониже, изнутри которой поднялись сюда, и более высокую, темную, нависшую.

Внутрь нее Генрих повел императрицу без свидетелей.

– Отныне это и будут ваши владения! – бросил император со злорадством, выглядывая сквозь зубцы парапета. – Там внизу ваш розовый сад, из башни им можно вдоль налюбоваться! Пошли!

Вырубленный сад – можно было бы добавить, но Евпраксия промолчала.

Верила и все же не верила в происходящее. Всего ждала от этого человека, но он превзошел самое мрачное предположение. Вел в башню, которая заслонила теперь для нее полмира, весь мир, и она шла покорно, то ли сонно, то ли околдованная злыми чарами, ничего не видя, кроме темного камня впереди себя и над собой.

Проехать полмира, отдать чужим людям полжизни, испытать боль невозвратимых утрат, страдания и унижения, чтобы… чтобы тебя заперли в мрачной четырехугольной башне, сложенной из серого дикого камня неизвестно кем и неизвестно зачем?

Видно, стремясь хоть немножко смягчить неумолимую мрачность этих мертвых камней, какой-то добрый и смешливый человек некогда приладил над низеньким входом в башню вырезанного в старой бронзе кентавра. То был не совсем обычный кентавр, – задние копыта его вросли в прочный камень, благодаря чему фигура этого полуконя-получеловека держалась под прямым углом к плоскости башенной стены, параллельно вымощенному плитами дворцовому гульбищу, а передние ноги кентавра были расставлены весело и нескладно, вразброс, потому как пьян был давно и навечно, его короткая, как у императора, бородка купалась в чаше с вином, а чашу сей кентавр схватил приданными ему, в отличие от всех других кентавров, двумя руками.