Евпраксия

Генрих рвал и метал. Он готов был послать своих воинов всё перевернуть в монастыре вверх дном, но найти княжну. Он испытывал боль от желания увидеть её магнетические глаза, прикоснуться рукой к обладательнице несметного богатства. Он покидал монастырь с чувством побеждённого на поле сечи и уже вынашивал замысел, как отомстить Адельгейде за своё поражение. Будущее покажет, что он выполнит свой замысел и совершит злодеяние, от которого содрогнётся вся Германия.

А пока Генрих утешался тем, что увозил из монастыря двенадцать юных воспитанниц, самой старшей из которых — Катрин — было девятнадцать лет, а младшей — шестнадцать. Покидая обитель, они были беззаботны и веселы. Они ощутили себя вольными птицами и ждали от предстоящего праздника только веселья, только радости. Половина из них в меру получили то и другое. Другой половине досталось всё безмерно. И в этой безмерности больше было неизбывного горя.

Император обещал сестре вернусь воспитанниц в монастырь в тот же день после ассамблеи в Кведлинбурге. Однако ни в день окончания её, ни в последующие три дня девушки не возвратились. На четвёртый день аббатиса послала в город приора Энгеля и с ним двух досужих монахинь, абы они узнали, куда исчезли воспитанницы. Посланцы вернулись с неутешительными вестями.

   — Матушка аббатиса, посетил я патера Людвига, — докладывал приор, — он же сказал, что вся свита императора, а с нею и наши девицы покинули Кведлинбург в ночь после ассамблеи.

   — Но куда они уехали? — спросила взволнованная Адельгейда.

   — Спросил я и о том отца Людвига. Он сказал, что якобы уехали в Гамбург. О том он слышал на ассамблее, но не уверен в истине, потому как говорили и о том, что Генрих помчал в Брауншвейг.

В груди у Адельгейды всё похолодело от тяжёлого предчувствия. Она представила себе, какую бурю гнева вызовет в семьях воспитанниц их исчезновение из монастыря. И ей не будет оправданием то, что они уехали из обители по воле императора. Давно уже по империи ходили слухи о том, что Генрих и его двор ведут двойной образ жизни. Одна сторона — это всем известные военные походы, это борьба за власть и защита престола, противостояние римскому папе, ещё охота на дичь и на зверя всем двором со множеством егерей и собак, другая — скрытная, таинственная, известная лишь избранным. Об этой стороне жизни императора ходили ужасные слухи. Утверждали, что сам император возглавлял некую загадочную секту, которую называли сектой николаитов. Что это была за организация и что в ней делали избранные императора — тоже никому не было известно. Но многие предполагали, что сия тайная жизнь Генриха отнюдь не благочестива и добродетельна. Не знала ничего о таинственной стороне жизни брата и Адельгейда. У неё были лишь смутные догадки, которые она построила на том основании, что достаточно хорошо знала коварный, непредсказуемый и изощрённый в деяниях характер брата. Он, по её мнению, был двуликим Янусом, не ведающим морали и чести, не испытывающим угрызений совести.

Адельгейда наказала приору и монахиням молчать об исчезновении воспитанниц. Хотя знала, что сие недолго будет храниться в тайне. Она попыталась взять себя в руки и найти какие-то пути, дабы предотвратить беду. Однако, как она ни билась, ей ничего путного в голову не приходило. Одно настойчиво кружилось в расстроенном сознании: нужно найти императора. И только она должна отправиться на поиски, сочла Адельгейда. Но где и как сто найти, если никто толком не знал, куда император выехал из Кведлинбурга. Генрих мог отправиться в Гамбург, в Майнц, в Кёльн и даже в замок Брауншвейг на сборище своих сектантов. Знала Адельгейда, что даже самые близкие придворные не представляли себе, где им доведётся быть через день или два. Подкатывалось отчаяние. Адельгейде казалось, что по дорогам к монастырю мчатся уже разгневанные родители похищенных дочерей. Ч то она им ответит, как успокоит страдающих матерей? Келья показалась ей клеткой, в которой её будут травить, словно зверя. И, не вынеся душевных терзаний, аббатиса окинула келью, дабы окунуться в монастырскую жизнь и в ней найти нужное успокоение. Её повлекло к княжне россов, которая со своей сенной девицей вот уже год обитала в отдельном покое. Адельгейда и прежде любила заходить к россиянкам. Ей, чопорной немке, доставляло удовольствие побыть близ вольнолюбивых девиц, кои не стесняли себя монастырскими канонами. В их келье всё дышало простотой и непосредственностью. Даже случайно брошенная вещь не создавала беспорядка, а, словно вырвавшись на свободу, гуляла сама по себе. В закуточке кельи за цветастым пологом у княжны висел парусиновый мешок с опилками. Зачем его принёс в келью Родион, никто не знал. Но Евпраксии и Милице он доставлял удовольствие. Вот и сейчас, распахнув дверь, Адельгейда явилась очевидицей, как её любимая воспитанница, облачённая в лёгкий сарафан, прыгала вокруг мешка и наносила по нему замысловатые удары своими тонкими пальчиками. Увидев аббатису, княжна прервала своё занятие, опустила полог, смиренно склонив голову, сказала: