Еврейские литературные сказки

Когда Гершл передал ему поручение папы, Залмен-шинкарь снова хлопнул его по плечу:

— Какой же ты молодец, Гершл. Значит, счастье у нас? Бочонок, ясное дело, ждет. Вино с годами стало крепче, не то что мы с твоим папой: что ни год, то слабее.

И, глубоко вздохнув, прибавил:

— Ах, кабы человек был как вино!

Гершл выпряг коня и хотел развязать мешок с овсом, прихваченный из дома, но Залмен-шинкарь не позволил:

— Твой овес пригодится тебе на обратном пути. Понимаешь, сегодня твоя лошадка в гостях у моей лошадки. Они будут есть из одного корыта. Моя лошадка любит гостей. Вся в хозяина. Понял, Гершл?

Когда Гершл поставил коня в стойло, Залмен привел его в большой зал своего шинка. Налил два стаканчика вина, один для себя, другой для гостя:

— Будем здоровы, Гершл, и чтоб ты папу радовал!

Гершл устал и проголодался после дальней дороги. Залмен-шинкарь приметил это и сказал:

— Ты, видно, проголодался, Гершл. Моя благоверная вернется с минуты на минуту. Она пошла на похороны.

Гершл знал, что жена Залмена-шинкаря Зисл, по прозвищу Всем-бы-евреям-такие, не пропускает ни одних еврейских похорон в городе.

И есть у нее привычка по возвращении с похорон говорить:

— Ну и похороны были, всем бы евреям такие!

Поэтому ее и прозвали в городе «Зисл-всем-бы-евреям-такие».

Когда Зисл-всем-бы-евреям-такие вернулась домой и Залмен-шинкарь рассказал ей, что за дорогой гость к ним пожаловал, она сразу же стала готовить ужин. Отложила рассказ о похоронах на потом.

Но когда все сели за стол, не смогла удержаться, стала рассказывать о похоронах со всеми подробностями и закончила по обыкновению:

— Ну и похороны у него были, всем бы евреям такие!

Гершлу кусок в горло не лез, похоронный дух, исходивший от шинкарки и ее россказней, отбил у него аппетит.

От усталости Гершл повалился на лежанку и уснул. Во сне он увидел похороны. Четверо несут носилки. Папа идет, опустив голову. Он вздыхает и говорит мачехе, которая молча идет рядом:

— Нет больше Гершла!

А мачеха отвечает ему с издевкой:

— Тоже мне сокровище… Лучше б ему и вовсе не родиться.

Вдруг, как из-под земли, Зисл-шинкарка. Худая, долговязая, щеки ввалились больше чем обычно. Она показывает пальцем на гроб и кричит так, чтоб всем было слышно:

— Ну и похороны у нашего Гершла, всем бы евреям такие!

Шинкарка исчезла, как сквозь землю провалилась. И похоронной процессии как не бывало. Но что это? Вот те на! Это же обрезание — его, Гершла, обрезание. Все веселятся… Пьют вино, закусывают пирогом. Видит Гершл: приближается к нему Иче-моэл. И нож в зубах держит. Гершл хочет крикнуть, что он уже обрезанный, а не может. Хочет убежать, а ноги как свинец…

Проснулся Гершл и сплюнул три раза. На улице уже толкотня, беготня. У Залмена в шинке крестьяне давно сидят. Они курят махорку и пьют вино.

Гершл мигом оделся, умылся, быстренько помолился и запряг коня. Залмен-шинкарь помог ему погрузить бочонок на телегу.

— Вьо, Каштан!

Перед отъездом явилась с узелком в руке Зисл-всем-бы-евреям-такие. Принесла ему припасов на дорогу: шутка ли, целый день ехать — надо ведь и подкрепиться, ведь только к вечеру он, даст Бог, домой вернется.

Гершл взял узелок, стараясь не смотреть шинкарке в глаза. Не по душе была ему эта любительница похорон, которая впуталась ночью в его сон и готова была спровадить его в могилу.

Лишь за городом тени прошедшей ночи отступили от Гершла.

Вот ветряная мельница, а вот и поворот на большую дорогу, которая бежит с горки на горку, полем, лесом и домой в местечко.

Кнут на обратной дороге тоже не пригодился. Зря взял, но раз уж взял, вези обратно.

День был жаркий, дорога пыльная, Гершл стянул рубашку.

— Эх, благодать!

Но чем дальше, тем сильнее припекало солнце. От жары у Гершла так пересохло в горле, что он едва дышал.

И тут Гершл опомнился: в телеге бочонок вина, а ты, дурень, от жажды изнываешь? Правда, бочонок этот на обрезание, но ничего не случится, если ты сделаешь глоточек, жажду утолишь! Кто заметит, да и кто обидится?

Не долго думая, Гершл вытащил из бочонка затычку, нагнулся и основательно приложился.

А вино-то было, как сказано, выдержанным, крепким. Приложился Гершл, и закружилась у него голова. Глаза стали слипаться, слипаться. И он заснул. Счастье еще, что конек сам знал дорогу.

Гершл не помнит, сколько он спал. А когда проснулся, увидел странную картину: вокруг телеги валяется больше сотни птиц и все мертвецки пьяны.

Тут только Гершл спохватился: он же забыл заткнуть бочонок! А пока спал, стали слетаться птицы, каждая делала по глоточку и сразу падала пьяной на землю.

Гершл спрыгнул с телеги. Он боялся, что птицы улетят, когда протрезвеют. Жалко ведь — столько красивых птичек сразу. То-то будет радости, когда они запоют завтра на обрезании.

В кармане у него нашлась длинная бечевка. Этой бечевкой он связал лапки сладко спавшим птицам.

Связав всех птиц длинной бечевкой, он обмотал ее вокруг пояса и завязал крепким узлом. Теперь они не улетят, даже когда протрезвеют.

Довольный тем, что сделал, Гершл Зумервинт опять основательно приложился к бочонку и опять уснул.