Еврейское счастье (сборник)

   Кто-то кланялся ей, и Елена машинально ответила на поклон. Она узнала Елецкого и Болохова и покраснела... Глинский несколько раз помахал в воздухе мягкой шляпой, и так как коляска в этом месте повернула, то смело прижал Елену к себе, с таким чувством, будто она ему уже принадлежала... Ему пришло в голову, что теперь, когда он ее уже обнял, как раз время сказать то, что хотел сказать раньше.

   -- Я не сомневаюсь, -- произнес он с уверенностью, -- что если кто-нибудь считает нас с вами мужем и женою, то думает и о том, как страстно я обнимаю вас дома и как целую вашу шею, ваши губы...

   "Я, кажется, дурно сделала, что поехала с ним, -- подумала Елена с тяжелым чувством, боясь оглянуться на Глинского. -- Он говорит пошлости... и меня очень беспокоит его рука, а я не знаю, как сказать ему, чтобы он принял ее".

   Ссориться, однако, ей не хотелось... Как решиться уничтожить прекрасное, что сейчас живет у нее в душе?..

   -- Мне кажется, -- мягко ответила она, -- такие мысли никому не приходят в голову. В них нет ничего интересного.

   -- Вы очень мало, Елена Сергеевна, знаете людей, -- сказал он, скользя пальцами по ее спине. -- Они именно подумают о том, о чем я вам сказал. При виде красивой женщины рядом с мужчиной только такие мысли и приходят в голову. Если бы вы знали мужскую душу, как я, -- продолжал он, касаясь пальцами ее спины все откровеннее и настойчивее...

   -- Мне... неудобно, -- с усилием произнесла она, делая, однако, вид, что не чувствует его касаний пальцами, даже не обратила внимания.

   -- Простите, быть может, я вас обеспокоил, -- лицемерно-вежливо и предупредительно сказал Глинский, чуть отодвигаясь от нее...

   "Он думает, что я не заметила, -- успокоила себя Елена, -- краска разлилась по ее лицу оттого, что она заставила себя сделать ему замечание. -- Слава Богу!"

   -- Я хотел сказать, Елена Сергеевна, -- настойчиво продолжал Глинский, -- что мужчина, увидев красивую женщину, тотчас начинает бесстыдно думать о ней.

   -- Ну, вот еще, -- вспыхнула, она, однако, удивленная не тем, что он сказал ей, -- она и от мужа знала, какие бывают мужчины, -- а тем, что Глинский осмелился откровенно говорить об этом.

   -- Да, конечно, -- подтвердил он, удивляясь ее наивности, -- вы совсем жизни не знаете, -- и опять прижал ее крепко к себе, радуясь, что ощущает сквозь мягкую ткань ее тело, такое теплое, круглое, как бы прильнувшее к его руке.

   Она опустила голову, не зная, как ей быть, испуганная мыслью, что теперь он, несомненно, уверен в том, что она чувствует его частые неприличные объятия.

   Все ухаживавшие за ней, да и он сам до сих пор, не позволяли себе никакой вольности, а тут началось сразу, и как прекратить это, она не знала. Если сказать ему, то своими словами она признает, что он вел себя оскорбительно с ней, что обнимал ее, но она этого не может дать ему понять. Конечно, ее вина: надо было оборвать с самого начала...

   "Но разве я в самом деле оскорблена? -- пришло ей в голову. -- Ведь я стыжусь только потому, что он считает это оскорбительным для женщины... В действительности же, в том, что он делает и говорит, нет ничего страшного, и оно гораздо ужаснее, когда думаешь об этом".

   Они были уже за городом. Коляска катилась посредине длинной, как будто бесконечной аллеи. Сразу стих шум, и наступила приятная зеленая тишина.

   Отчетливо звучали удары копыт о мягкую, теплую, уже пыльную землю... Щегольской извозчик изредка причмокивал губами. Деревья белели нежно вдали своими стволами и, казалось, без оглядки убегали от кого-то...

   С левой стороны вырисовывались лиловые оконца крошечных домов, и думалось о том, что в этих домах, когда стемнеет, вероятно, будет грустно.

   -- Через несколько минут, -- сказал Глинский, -- мы подъедем к загородному ресторанчику. Если вы устали, мы можем сойти и добраться туда пешком. Это недалеко.

   Она обрадовалась его предложению. Сейчас он примет руку с ее спины, и опять станет хорошо, необыкновенно легко, как раньше.

   Когда они сошли и извозчик уехал вперед, Глинский тотчас же без спроса взял ее плотно под руку, высоко у плеча, и, мешая ходить, начал, будто шутя, рассказывать небылицы, но голос его дрожал от волнения...

   Если бы можно было, если бы Елена не была так пуглива, если бы он совершенно не боялся ее, то, конечно, повел бы ее не к ресторанчику, уже видневшемуся, а в сторону, к деревьям, стволы которых только что от заката порозовели на глазах.