«Еврейское слово»: колонки

В сообщении о новом кинопредприятии Полански говорится, что он собирается сделать фильм сугубо шпионский. Материалов и оснований для этого – с избытком. Как и на фильмы о тогдашнем французском обществе, пораженном тлением. И о «прекрасной эпохе», бель-эпок. О самоотверженности, чтобы не сказать самопожертвовании, одних, и предательстве других. О схватке, часто рукопашной, между защитниками национальной славы, смешавшейся с армейской честью, – и защитниками правды, презираемыми большинством. На всё хватит. На многое, замечательное, выдающееся, в первую очередь, на великую эпопею Пруста, – уже хватило. Меня затея Полански, едва я о ней прочел, повернула в очередной раз на мысли о феномене зарождения, развития и неодолимости ненависти к «чужим». От предощущения запаха крови, таящегося в ней, до вакханалии опьянения этой кровью, наркотического, неотпускающего.

История лживого обвинения офицера французского генштаба Дрейфуса в измене родине, осуждения, каторги и в конце концов оправдания общеизвестна. То, что он был еврей, стало узловой точкой, ядром происходившего. В контексте случившегося с евреями в XX веке это можно сравнить с хлопко́м стартового пистолета, запускающего соревнующихся на дистанцию. Но я бы хотел насколько возможно отрешиться от темы юдофобства и антисемитизма. Хотя евреи как народ оказались жертвой номер один, в этой области – преследований, охоты, истребления – нет первых мест. Страдания переносит прежде всего каждый. Один, а не вместе с другими. В этом смысле Дрейфус одновременно уникален и универсален: он и был один. Для него то, что он еврей, значило несравнимо меньше того, что он военный офицер. Несправедливость, надо думать, терзала его, но едва ли сильнее, чем шумиха вокруг его имени, которой он наносит вред армии.

Я не заслужил право чересчур негодовать, обличая антисемитизм, поношение евреев, их дискриминацию. Я не подвергался угнетениям и бедам, превосходящим те, через которое прошло в СССР все население, включая не-евреев. Говорить могут погибшие – в погромах, в Аушвице, – если ли бы воскресли. Могут прошедшие через Холокост и выжившие, но и их осталась последняя щепотка в исчезающей струйке песочных часов. Я хотел бы рассмотреть историю Дрейфуса как своего рода обряд, неотвратимый. Имеется человек, неотличимо похожий на множество остальных. Мундир, пенсне, усы. Родной язык – французский. Причудливо сходятся обстоятельства: в генштабе заводится немецкий шпион. Расследователи выделяют группу подозреваемых, среди них этот человек. Подозрения размазанные, он один из, отнюдь не первый номер. Расследования запутываются, по большей части намеренно. Появляются лица, заинтересованные в том, чтобы отвести более подозреваемых и свалить на менее. Прямых улик, в общем, нет, тем пышнее разрастаются выдуманные. Дрейфус – родился в Эльзасе (когда тот был еще немецким!). Окончил Политехник (а не военную академию). И наконец – еврей. Это становится главным. Не то чтобы прямо «чужой», а особо – такой, который похож на «своего». Надо только вглядеться, тогда в желаемой картинке все станет на свои места.

Дрейфус – из евреев, Мартин Лютер Кинг – из негров, Кеннеди – из католиков, Сахаров – из интеллигентов, Политковская – из очкариков. Чего вы хотите, они же все из врагов!.. Вот это – сильнейший ход изуверского сознания. Что бы изменилось, докажи кто-нибудь с фактами в руках, что Дрейфус был патриот Франции, Кинг – Америки, Сахаров – России. Инородцы-патриоты, раз навсегда «чужие» – кому они нужны?

3–9 июля

Шел чемпионат Европы по футболу – а как бы и не шел. Как бы и не было его. А ведь мой болельщицкий стаж – лет 60, не меньше. Еще на старый ленинградский стадиончик «Динамо» ездил, с полем больше земляным, чем травяным. Высыхало к июлю, к сентябрю раскисало опять. Начало 1950-х. Мотался трамвайной вишенкой на подножке, трамвайным повидлом давился в вагоне. Первый заединый рев трибун, включавший и мой голосок. Возня, пасы, обводка, похожие на серп, удары по воротам, похожие на молот. Впервые сердце трепетало, заходилось. Репортажи по радио, когда бубнеж комментатора вдруг начинал трещать по швам в безумной грамматике, которая рассыпалась на осколки, ярость стадиона заглушала членораздельную речь, и ты понимал, что – гол… а может, и не гол… пока не врывался вопль: «Гооол!» или страдание: «Что же ты, Башашкин?» Или «Бурчалкин» – не все ли равно? Потом эпоха телевизоров с маленьким экранчиком, с линзой, с фигурками игроков размером с насекомых. Потом покрупнее, но по-прежнему черно-белых. Потом цветных. Потом – бразильцев. А дальше без разницы – потому что бразильцам, или аргентинцам эпохи Марадоны, или итальянцам с Росси, или французам с Зиданом абсолютно было наплевать, играют они на экране с такой длиной диагонали, с другой, с третьей.