«Еврейское слово»: колонки

С Евтушенко я познакомился во второй половине 1950-х, с тех пор время от времени виделись, разговаривали. Отношения были скорее доброжелательные – такие, как когда за плечами давность знакомства. Хотя не близкие. В последние годы встречи были, по большей части, за границей. Он из раза в раз задавал один и тот же вопрос: почему Бродский так со мной обошелся, порвал? Вышел из Американской академии, когда меня туда приняли? Однажды и дважды я отвечал ему серьезно, но так как у этих разговоров всегда было легкое алкогольное сопровождение и при следующей встрече он все начинал сначала, я стал напоминать ему, что, что мог, уже изложил, и нет никакой гарантии, что очередное повторение его удовлетворит. Он говорил: не-ет, признайся, что вы считали меня кагэбэшником. Кого он имел в виду под «вы», я догадывался, но эти «мы» его таковым не считали, и повторять это я не уклонялся. Я отвечал: нет – но не притворяйся, что не понимаешь, что ты водился с людьми, внушавшими нам отвращение и непримиримую враждебность. Причина, по которой Бродский не хотел входить с ним в контакт, крылась в этом. И не стоило ему называть Бродского «братом»: предлагать себя другом не-другу еще туда-сюда, но втягивать в братскую связь не-брата противоестественно. Соломон Волков на моем горизонте появился в середине 1960-х, он с приятелями пришел к Ахматовой сыграть квартет Шостаковича. Потом позвонил, это было еще в Ленинграде. Мы стали видеться. После его отъезда встретились в Нью-Йорке. В последнее время от случая к случаю разговаривали по телефону, переписывались по имейл.

Так что держаться подальше от их телевизионной мути мне хотелось из-за личных с ними отношений. Но ведь и с Бродским они у меня были, и куда более тесные. Хотя человек – существо сложное, запутанное, неожиданное, я уверен, что Бродский этой фразы про антиамериканизм не писал. Я надеюсь, что его близкие и фонд его имени подадут в суд и в ходе судебного разбирательства выяснится достоверность этой бодяги. Евтушенко придется искать свидетелей более надежных, чем Соловьев. Однако все остальные, на кого он ссылается, сказать ничего не могут, умерли. Вообще-то так не принято. Как писала Ахматова – «я больше не смею вспоминать что-то, чего он [умерший] уже не может подтвердить». Помимо этого, фильм-беседа вызывающе похож на множество тех пропагандистских, что выпускались в советское время. Почерк тех же творческих мастерских: разделение экрана пополам, в левой части некто говорит что-то непроверяемое, в правой – колючая проволока, вышки, иногда трупы. Здесь в левой Евтушенко, в правой вьетнамские дети, обожженные напалмом. В связи с этим в голову приходит слово из одного моего разговора с Волковым. Рассказывая о сомнительном происшествии, в котором успех сопутствовал людям, выдававшим себя за идеалистов, он вспомнил солдата Швейка, говорившего в таких случаях «призадумаешься». Применительно к показанному нам телефильму очень уместно вспомнить.

Чего добивалась оба токмэна? Доказать, что Евтушенко и Бродский поэты равной величины? Это бы можно, но два Евтушенко – перебор. Двух же Бродских не выходит, согласитесь. А что интернетная толпа радуется: он мал, как мы, он мерзок, как мы, – еще раз включаем Пушкина. «Врете, подлецы: он и мал и мерзок – не так, как вы – иначе».

12–18 ноября

Все – за о-очень редким исключением – непомерно много думают о себе. Я имею в виду – хорошо: непомерно много хорошо думают о себе. Я такой, я сякой, вон тот этого не признает, так потому что он сукин сын. Приличные же люди прекрасно мои достоинства и достижения видят, ценят, а если своего восхищения мной и не показывают, то по душевной сдержанности, и я на них, разумеется, не в обиде, поскольку не тщеславен, а просто знаю, что я такой и сякой, и за признанием не гонюсь… Но и самый уверенный в своей значительности и превосходстве над другими довольно быстро сталкивается с тем, что его представление о себе неоправданно. Ничем не подтверждается и множеством фактов опровергается. При этом с непоколебимостью веры в себя, в редкостное везение мира, которому подаются такие дары, как я, ничего не поделать. И тогда я заменяется на мы. Мы может быть небольшой группой вроде школы Платона или «могучей кучки» русских композиторов, а если ни школа, ни кучка на нужный вес не тянут, то расширяется до поколения, церкви, страны, народа.