«Еврейское слово»: колонки

Внушаемая нам первостепенная важность речи исключительно информационной приводит к сильнейшим перекосам в миропонимании. Мы хотим верить в загробную жизнь, но что-то в нас восстает против благих безответственных разговоров о ней как конкретной реальности. О том, как мы можем войти там в райские обители, встретиться с близкими, понять непонятое здесь, предстать перед Богом. Пусть всё это так, но нашим нынешним, земным сознанием знать, в каких это осуществится образах, как будет «выглядеть» для будущего, тамошнего зрения, нам не дано. Если что и открывается редким избранникам, подвижникам, святым, это открывается им. Если они хотят передать свои озарения нам, то приспосабливаются к нашему пониманию, переводят на наш язык. Когда же мы начинаем воображать содержание их слов непосредственно, тем более пересказывать, то это главнейшее звено – перевод их видений в доступные нам представления – автоматически пропадает: только им, избранникам, присуще право на этот перевод.

Меня неотступно занимает явление этого перескока с языка, так сказать, «высших сфер», на котором выражают себя озарения, на наш. Не надо думать, что язык высших сфер – это всего лишь условная фигура человеческой речи. Слушая музыку, мы отдаем себе отчет в том, что она нам что-то сообщает на своем, непереводимом в слова, языке. Думаю, что и метафору «музыка сфер» люди не придумали просто для красоты, а пытаются передать ею природу феномена. Речь не сводится всецело к передаче какого-то содержания – от простейших желаний до отвлеченных знаний. Говорящий что угодно другому человеку и этот, слушающий его, приобщаются области речи как таковой. Бесцельной. Приближающейся к той, оттуда, и сопоставимой с ней.

Многие годы я был близок к человеку моложе меня, высокоодаренному, проницательного ума, больших глубоких знаний, тончайшего чутья. Каждое из этих качеств привлекало к нему, но я получал настоящее наслаждение, когда он говорил. Все равно, дельное или обыденное, правильное или сомнительное, был я с ним согласен или нет. Он умер, но я помню, что и когда он был совсем молод, и ближе к 50-ти я слушал и чувствовал и думал: как это прекрасно. Человечество – и мироздание в целом – ни на что лучшее не способны. Рискну допустить, что в грамматически простейшем предложении «и сказал Бог», СКАЗАЛ было важнее СКАЗАННОГО. И остается посейчас.

На этом номере газету «Еврейское слово» закрыли. Не то чтобы требовали «сверху», но местное еврейское начальство, предупредительно забегая вперед, убрало с глаз то, что, по его мнению, могло бы вызвать недовольство тех, кто «сверху». Сделано это было в хамской уряднической манере самодовольных боссов: главному редактору Владимиру Натановичу Дынькину, который за годы превратил жалкий справочный листок в действительно полноценный орган печати, велели сматываться. Он же должен был от своего лица объявить эту новость колумнистам Борису Соколову, Давиду Маркишу и вашему покорному слуге.

* * * * *

Исайя Берлин (1909–1997)

Когда мы впервые увидели друг друга и заговорили, я в какую-то минуту упомянул, что назвал его в своей книге «философ и филолог». Он мгновенно отозвался: «Я ни то ни другое». – «Хотите, заменим на историка и литературоведа?» – «Не я, не я». – «Исследователь идей, политолог, этик…?» – «Нет, нет, нет». – «Ну, не математик же!» – «Вот именно: не математик – это я». Он был очень остроумный, но не Бернард Шоу. Добрый, но меньше, положим, чем мать Тереза. Очень много знающий, но не образец академика. И так далее.