«Еврейское слово»: колонки

Всегда хочется объяснить человека одним словом, и всегда тратишь сто или сто тысяч, и всегда суть остается недосказанной. Однако если бы было поставлено условие: или одно, или ничего, – я бы назвал ИБ нормальным. Он был эталоном человеческой нормы. Не в том нынешнем значении слова, которое подменяет собой понятие “о’кей” или “в порядке”, а в значении оси, от которой и вокруг которой человечество ведет, чаще бессознательно, отсчет ума, добра, таланта, экстравагантности, исключительности, противостоящих банальности, пошлости, низости, тупости. Нормы как стержня, который все эти человеческие проявления подпирает или сковыривает. Нормы отнюдь не как усредненности, ограниченности, а напротив, предлагающей себя во всей полноте и яркости своего содержания. Рабби – каким, надо полагать, хотели видеть Исайю Берлина его родители, – возлегший на платоновском пиру у Агафона; Вечный Жид в компании рыцарей Круглого стола. Это и есть крайние точки амплитуды, которую выбирает маятник нормы, чтобы не укорачивать размах земной жизни и не замедлять ее хода и в то же время не раскачаться до разноса всего механизма.

Никита Хрущев (1894–1971)

«Президент Кеннеди сказал мне: “Май френд”. Это по-американски значит “мой друг”. Я ответил: “Май френд! Мы на компро мисы не пойдем”. (Почти без паузы.) Карибский кризис был разрешен с помощью компромиса».

В 1956 году после XX съезда партии читали по учреждениям так называемое письмо Хрущева, разоблачавшее культ личности Сталина. В частности, и в Технологическом институте, где я учился. Наш курс собрали в аудитории, вошли два мужичка с мрачным взглядом, вынули из портфеля брошюрку. Бегло оглядели публику. Поманили пальцем – меня. Я вышел к столу, стал читать вслух. У меня ясная дикция, меня не сменяли, прочел все письмо до конца. Несколько раз был готов сказать: предлагаю почтить память невинно погибших вставанием. Так прикидывал, сяк – не получалось. В тишине дочитал, дядьки спрятали брошюру в портфель, вышли. Мы в тишине разошлись.

В 1962 году я поступил на Высшие сценарные курсы в Москве. На первом собрании моей соседкой оказалась миловидная молодая женщина со строгим выражением лица. Спросила меня, о чем я хочу писать сценарий. Я до этого отработал 4 года на заводе, стал плести про взрыв в цеху, якобы в мою смену случившийся. На самом деле взрыв был на химкомбинате в пяти километрах от нас, правда, в смену моего однокурсника. Встречно спросил ее: «А она о чем? – О гастролях балета Большого театра в Нью-Йорке. – Вы балерина? – Нет, но мы с дедушкой были там в это время, ходили в Метрополитен. – А ваш дедушка кто? – Неважно. – Что за тайны? Хрущев, что ли?.. Она встала и пересела… Когда сходка кончилась, подходит один мой полузнакомый: «О чем говорили?» Я ему: «Ты ее знаешь?» – «Это Юлия Хрущева, его удочеренная внучка».

Имре Кертес (1929–2016)

«Я молчал, и тогда он, повернувшись ко мне и глядя мне в глаза, сказал: “Сынок, ты не хотел бы поделиться тем, что видел и пережил?” Я удивился и спросил его: “А… о чем?” – “О лагерном аде”, – ответил он, на что я возразил, что об этом сказать вообще ничего не могу, поскольку ада не знаю и даже представления о нем не имею. Он стал объяснять, что это всего лишь такое сравнение. “Не адом ли, – спросил он, – следует представлять концентрационный лагерь?” Я, чертя в пыли круги каблуком ботинка, ответил, что каждый может представлять это, как ему хочется и как он умеет, а что касается меня, то я могу представить лишь концентрационный лагерь, поскольку лагерь я в какой-то степени знаю, ад же – нет.

Он раскрыл на колене у себя черную записную книжку, быстрым почерком написал что-то, вырвал листок и отдал его мне. Здесь его имя и адрес редакции, и он прощается со мной “в надежде на скорую встречу”, сказал он, потом я ощутил дружелюбное рукопожатие его теплой, мясистой, слегка вспотевшей ладони. Разговор с ним и мне показался приятным, вовсе не утомительным, а сам он симпатичным, доброжелательным человеком. Я подождал, пока фигура его затеряется среди прохожих, и лишь после этого выбросил его бумажку». («Без судьбы». Перевод с венгерского Ю. Гусева)

Василий Аксенов (1932–2009)

В 1966-м, ближе к лету, Аксенов сказал: «Поехали на Сааремаа. Режимный остров, снять комнату запросто; куда ни пойти – море. Мне осенью сценарий на “Мосфильм” сдавать, и тебе – заявку привезти». Перед тем он свел меня со знакомым редактором, тот сказал, чтобы я написал десяток страниц, он мне заплатит 25 % гонорара.

«Режимный», как выяснилось, означал въезд по пропуску, который надо оформлять в КГБ по месту жительства, мне в Ленинграде. Это минимум две недели, и, разумеется, не дали бы, если меня уж в соцстраны не пускали. А времени уже нет, Аксенову по-быстрому печать поставили в Москве, да ему еще главный редактор журнала «Юность» накатал на всякий случай письмецо к министру КГБ Эстонии. Мы решили, что попробуем оба прорваться по письму.