Еврипид и его трагедийное творчество: научно-популярные статьи, переводы

Другой особенностью аттической трагедии было ее презрительное отношение к любви в смысле влюбленности, к эротизму; «никто не может сказать, – говорит Эсхил у Аристофана, – чтобы я когда-либо изобразил влюбленную женщину». И с этой стороны, таким образом, Парис и Елена были осуждены; зато все свои симпатии Эсхилова трагедия приберегает для оскорбленного супруга, для Менелая. Его горе не находит себе выражения в слезах, в жалобах; молча, без упрека, бродит он по своему дому, в котором, вместо исчезнувшей любимой супруги, царит незримая тень воспоминания о ней. Тщетно вперяет он свой взор в прекрасный кумир, сохранивший ее черты: его безжизненные глаза не дают утешения его страсти. Лишь ночью сонные грезы приносят ему призрачную усладу: он простирает руки, желая уловить возлюбленный образ, но он исчезает на легких крыльях по туманным путям сна.

Правда, это отрицательное отношение к эротизму было свойственно лишь первому периоду аттической трагедии, связанному с именем Эсхила; при Софокле и особенно при Еврипиде взгляды трагической поэзии на любовь изменились. Еврипид не задумываясь представлял самые рискованные, даже чудовищные эротические конфликты; апология страсти была его любимым полем. Несомненно, что при нем Елена, и притом гомеровская Елена, могла быть оправдана своей любовью – но тут ей повредило другое обстоятельство, для нас не вполне удобопонятное. Дело в том, что в Греции классической эпохи было в ходу то, что можно было назвать проекцией истории в мифологию. Образы мифической старины не были неподвижными памятниками своей только эпохи: они жили и изменялись параллельно с самой исторической жизнью тех государств, для которых они были родными. Менелай был спартанским царем, Елена – спартанской царицей; а отношения Спарты к Афинам стали заметно портиться после смерти Эсхила. За враждебную Афинам политику исторических спартанцев пришлось отвечать их героям. Ореол благородства и мученичества, которым Эсхил окружил Менелая, был с него сорван его последователями; но не в пользу его неверной жены. Нет: коварный и малодушный Менелай, изменница Елена – таковы были мифологические типы, которые предвосхищали в глазах афинян Пелопоннесской войны враждебную им политику современной Спарты. Где только встречаются отклики Троянского похода, там сыплются упреки на его виновницу Елену – сыплются с последовательностью, которая нам кажется однообразной.

Только одно исключение нам известно – трагедия Еврипида под заглавием «Елена». Здесь поэт всецело воспроизвел версию Стесихора – но без всяких политических и этических расчетов. Это было то время, когда он увлекался сложной и запутанной интригой; весь его интерес сосредоточивается на осуществлении побега Менелая и Елены из Египта. Для этого он допустил, что благочестивый царь этой страны умер, а его преемник сам влюблен в Елену и хочет на ней жениться, так что супруги должны его обмануть для того, чтобы вновь соединиться. В сравнении с этим интересом интересы не только психологии и этики, но даже и политики отходят на задний план.

В течение четвертого века политическая мифология пошла на убыль, но с нею и поэзия; когда же эта последняя возродилась, обстоятельства изменились настолько, что для поэтического образа Елены настали новые времена.

VIII

Возрождение греческой поэзии в конце четвертого века было результатом, с одной стороны, потери греческой свободы, с другой – распространения греческой власти на народы восточной цивилизации; оно запечатлено характером романтизма. Взоры поэтов, естественно, обращены назад; они стараются читать в скрижалях прошлого, стараются восстановить с возможной полнотой давно умолкшую, полузабытую песнь – и именно своею нежной любовью, не лишенной известного привкуса грусти, вносят в поэзию новый элемент. Этический и политический элементы в этом греческом романтизме отсутствуют: все хорошо и ценно, что носит отпечаток древнеэллинского гения. Поэзия, чистая поэзия вступает в свои права.

Как же отнесся этот греческий романтизм – который мы, по его главному центру, называем александринизмом, – к преданию о Елене? Мы ничуть не будем удивлены прежде всего, что дельфийская реформа, предпринятая с этическими и политическими целями, была им предана забвению. Ядро фабулы предполагается гомеровское; для александрийской эпохи более чем для какой-либо другой авторитет Гомера был непреложным. Но школа еврипидовского эротизма не прошла даром для александрийских романтиков. Именно здесь, при блестящем дворе Птолемеев, можно было безнаказанно прославлять чары Афродиты и ее непреоборимую силу. Симпатии певцов отвернулись от покинутого супруга; все венки их поэзии были предназначены для смелого юноши, который ради любви пренебрег властью и мудростью и, послушный воле Афродиты, ввел роковую невестку в дом своего отца. Впервые в истории литературы Парис делается любимцем поэзии.

Но это перемещение центра симпатии не было единственным нововведением романтической эпохи: важнее было обогащение самой фабулы.