Европа-45. Европа-Запад

—- Я часто мечтал о том, чтобы дожить до освобождения и увидеть конец войны,— сказал Вильгельм.— Но никогда не мог даже и предположить, что буду жить столь странно. Люди без адреса, дом без номера, улица без названия. Вилла-ротонда. Как ты очутился здесь, Макс? Купил ее еще до войны или сам построил?

— Ты мог не приходить сюда,— уклончиво сказал Макс.— Мог выбрать себе какой-нибудь уютный подвальчик, а не то — поселиться в одной из тех висячих комнат, которые уцелели на стенах разрушенных или сожженных домов. Жить в них весьма удобно. Сплетаешь себе веревочную лесенку, на ночь влезаешь, поднимаешь за собой лесенку— и спишь спокойно. Никто до тебя не доберется, да, собственно, никто и не догадается, что ты там находишься. Единственная опасность — это если стена рухнет. Такие случаи в Кельне нередки. Это лишний раз доказывает, что в жизни ничто не вечно. А проще всего — попытайся отыскать свою семью.

— Я ведь тебе говорил — семьи у меня нет. У таких, как я, не может быть ни жены, ни детей. Если б они когда- нибудь и были, то их бы замучили в каком-нибудь концлагере — только и всего. А если б даже и не забрали в концлагерь, то сыновей послали бы на фронт, где они нашли бы свою смерть, а жена умерла бы от горя, от голода и от преследований гестапо. Семьи нынче существуют, по-моему, исключительно в романах.

— А у нашего обер-бургомистра семеро детей — и все живы и здоровы. На фронте только двое, и то их забрали недавно, и они уже, наверное, в плену у американцев. Как видишь, наш обер-бургомистр — образцовый папаша, подлинный патриарх. Только таким людям и следует доверять управление городами и государствами.

— Пожалуй, самая большая трагедия человечества в том, что глубокие старики дорвались до управления миром и творят одну бессмыслицу за другой.

— Разве Гитлер был старик?

— Зато Гинденбурга, давшего Гитлеру власть, юношей не назовешь!

Пробираясь через сплошные завалы, спотыкаясь на каждом шагу, теряя друг друга во тьме и неизвестности, они наконец очутились на небольшой площадке, расчищенной от развалин. С одной стороны к ней примыкало несколько полуразрушенных, но все же пригодных для жилья домов, с другой — высился небольшой костел.

— Американцы, по-моему, протестанты, а вот католическую церковь не разбомбили,— хмыкнул Вильгельм.

— Среди них попадаются и католики,— возразил Макс,— Эта война показала, что нет ничего: ни веры, ни идей. Какая разница, верит человек в царство небесное, в полигамию или во всеобщее равенство и братство? Все сводится к одному: либо тебя убьют, либо тебя не убьют.

— Человек живет только для того, чтобы бороться за какую-нибудь определенную идею,— сказал Вильгельм.

— Я научился не верить идеям,— сердито произнес слепой.— Если хочешь прожить спокойно, незачем забивать себе голову всяческими идеями. Достаточно капельки веры в самого себя, в свои силы, веры, сохраненной в тех потаенных извилинах души, до каких не добраться никакой власти.

— Ты так говоришь потому, что привык жить в одиночестве,— заметил Вильгельм.— Несчастье сделало тебя одиноким, нелюдимым. Вот ты и решил, что так должны жить все. Но людей неизменно влечет друг к другу. И они всегда борются. Одни — за справедливость, другие — против нее...

— А наш обер-бургомистр? Разве он не сидел в одиночестве?

— Выходит, что нет. Нашлись, значит, какие-то силы, с которыми он был связан. Он ничего не делал для Германии, но, вероятно, что-то делал для этих сил либо,— как они, возможно, надеются,— сможет для них сделать. Потому его и выдвинули. Политические расчеты всегда сложнее, чем это кажется на первый взгляд.

Пивная помещалась вблизи от костела, в глубоком подвале разрушенного дома. Туда вели скользкие ступени. Тесное помещение, освещенное двумя электролампами, выглядело довольно странно. Наличие электричества в этом умершем городе, несколько квадратных столиков, покрытых клеенками, несколько постоянных посетителей, склонившихся над высокими глиняными кружками с темной пенистой бурдой, именуемой пивом, и хозяйка. Она передвигалась среди столиков легко и бесшумно, разнося — по крайней мере такое было впечатление — не пиво в тяжелых кружках, а свою полногубую улыбку, яркую и сочную, как цветок.

Хозяйка, в пестрой фалдистой юбке и белой блузке, темноволосая, полногрудая, выглядела свежей и необычайно привлекательной.

— Вечер добрый, Маргарита! — крикнул еще с лестницы Макс.

— Добрый вечер, Макс.

— Я опять привёл своего нового товарища.

— Очень рада. Пожалуйста, входите.

— А у тебя пиво снова из гнилых яблок?

— Ты все такой же, Макс.

— А чего мне меняться? Вот тебе не мешало б изменить свое имя. Слишком уж оно банальное.

Слепой — он чувствовал все удивительно тонко и точно. Когда Маргарита принесла им две кружки с пивом, поставила их на столик и уже шагнула в сторону, чтобы вернуться в свой угол, он неожиданно схватил ее за руку, схватил безошибочным движением, сильно и в то же время нежно погладил ее пальцы и сразу же выпустил.

— Ты ведь знаешь, Маргарита, как я люблю твои руки,— пробормотал он и взялся за пиво.