Европа-45. Европа-Запад

А разве ей, Тильде, не казалось когда-то, что она всемогуща? Как она презирала тех женщин, которые каждое утро спешили на завод, дрожали над своими хлебными карточками, варили супы из эрзацев, стирали белье мужьям и детям! Она все время была рядом со всемогущими, с хозяевами жизни — и сама от этого общения полнилась силой и уверенностью. Только значительно позже она поняла, что силу нужно носить в самом себе, а не искать ее в других. Поняла после того, как ее убивал Финк-старший. После того, как исчез Кюммель и не стало у нее покровителей. После того, как услышала голос Дорис, когда та выгоняла из своей квартиры Арнульфа. После того, как узнала, что Дорис бежала с людьми, Гильде неизвестными,— очевидно, с партизанами.

Настали тяжелые дни для Гильды. Она продавала вещи, а их никто не покупал — некому было: каждый думал лишь о куске хлеба. Начальник квартала Рекнагель донес, что она не работает, и ее мобилизовали на патронный завод в Мюльгейме. Как некогда Дорис, Тильда ездила каждый день на велосипеде в Мюльгейм, простаивала по двадцать часов у столов, по которым проползали мимо нее черные железные ящики, наполненные патронами, метила эти ящики желтой вонючей краской, штамповала их, штамповала тысячи ящиков, таящих в себе тысячи смертей для неизвестных солдат. Вечером возвращалась домой, измученная валилась в постель, спала как убитая, чтобы наутро снова вскочить, сесть на велосипед — спасибо, от Дорис остался — и ехать в Мюльгейм...

— Ты неплохо устроилась,— сказал Финк.— Совсем неплохо по нашим временам. Не подхватила ли ты какого-нибудь американского офицера ненароком?

Губы у нее дрожали. Какое-то слово рвалось с них и не могло сорваться. Полные нежные уста на белом овале лица трепетали, и Финк ощутил сухость собственных губ в сравнении с этими женскими и облизал узкий свой рот кончиком языка.

— Что за губы у тебя, Гильдхен! — сказал он.— Я целовал бы такие губы, даже если их обмазать горчицей!

— Зачем ты пришел сюда? — гневно спросила Гильда.

Финк смешался. Никогда не знаешь, что может ляпнуть баба. Но ничего. Он быстро все поставит на место. Малость припугнуть — и дело с концом. Действует безотказно. Во-обще Люди должны бояться время от времени. Без страха нет жизни.

— Если у тебя действительно есть американский офицер,— сказал он, доставая сигарету,— то, думаю, ему небезынтересно будет узнать о бывшем твоем знакомстве с группенфюрером СС Кюммелем.

Она молчала.

— И с некоторыми достойными его преемниками, имевшими прямую связь не только с СС, но и с гестапо,— продолжал бывший фельдфебель, бывший доносчик, бывший эсэсовец и каратель.

Гильда по-прежнему молчала.

— Ясное дело, ты будешь доказывать, что на тебе нет никакой вины, ведь женщины вообще никогда не бывают виноваты. Но они — ответственны. Теперь все немцы, пусть и не повинные ни в чем, должны быть в ответе. Одни — больше, другие — меньше. Я могу засвидетельствовать, где следует, что ты должна нести ответственность большую, нежели, скажем, твоя подруга Дорис Корн.

— Подлецы не могут быть свидетелями,— хрипло ответила Гильда.— А Дорис оставь в покое. Может, ее и в живых нет — и не твоим змеиным языком касаться ее имени.

— Нынче такие времена, что и мертвые возвращаются,— цинично заметил Финк, довольный тем, что все же заставил Гильду заговорить.— Вот ведь я вернулся! И не просто вернулся, а и живу, и хорошо живу! Верчу дела с американцами, работаю у них, мне доверяют...

Стараясь не смотреть на Финка, Гильда отвернулась от него и прошла в комнату. Разве теперь не все равно? Можно было убежать от всего: от боли, от несчастья, от угроз. Но, оказывается, существовало нечто большее, такое, от чего скрыться было нельзя. Совесть. Она всегда с тобой. Она мучит больше всего. Печет, как жгучая, незаживающая рана. Это она, совесть, бросает тебя в водоворот жизни, и ты задыхаешься под ее тяжестью, терзаешься ее неразрешимыми проблемами и загадками.

Финки жили тогда, живут и теперь. Были хозяевами, ими и остались. Кичились подлостью, кичатся и ныне. Сознание воспринимало это с болезненной яркостью — и только. Сознание становилось орудием пыток. Его невозможно было выключить, как выключают электрический свет. Было время— Гильда пробовала заглушить сознание. Только теперь поняла, что единственное, к чему она тогда стремилась,— заставить сознание молчать, затуманить его, парализовать чем угодно: никотином, алкоголем, оргиями...

— Дай мне сигарету,— сказала она, в изнеможении опускаясь на стул. Руки ее безвольно легли на стол.

— Вот это лучше,— заметался вокруг нее Арнульф.— Я слышу голос настоящей немецкой женщины, а не какого-то дитяти поражения.

— Дай мне сигарету,— повторила она.