Европа-45. Европа-Запад

Была убита — и воскресла, ее убийца скрылся и появился затем уже в ином обличье — в обличье своего брата. После и брат куда-то исчез, а теперь снова возвратился, вернулся оттуда, откуда никто не возвращается и откуда она никого не ждала.

Сейчас она откроет глаза. Так хорошо не видеть, плотно зажмуриться, чтоб не осталось ни малейшей щелочки, чтоб не проник к чувствительной роговице глаз ни один лучик света. Она возненавидела свет, хотя прежде питала пристрастие к различного рода лампам, скупала их по кельнским магазинам, меняя чуть ли не каждую неделю.

Если бы знала, не отперла дверь. Не открыла бы, и все! Но откуда ей было знать, кто позвонил? Уже давно никто у нее не бывал, давно она не отпирала никому дверей и поэтому даже обрадовалась, услышав короткий неуверенный звонок.

Она сразу узнала его, этого тонкошеего. Узнала, несмотря на то что он был не в мундире, а в сером штатском костюме. И не куражился, как, бывало, в квартире Дорис, и не усмехался поганенькой циничной ухмылкой, а умильно смотрел в глаза, угодливо и подобострастно.

Увидев его, Гильда тотчас прикрыла веками глаза. Держалась одной рукой за край двери, а другой — за косяк,— преграждала дорогу в свой дом и не желала на него смотреть, не желала видеть.

Сколько минут это длилось? Знала, что это ненадолго, но не могла себя заставить открыть глаза, чувствуя, что он все еще стоит перед нею.

Ах, если б существовало какое-нибудь заклинание, какая-нибудь молитва, слово такое, чтобы, произнеся их, увидеть, как он исчезнет. Но ничего такого она не знала и не верила в то, что такие слова существуют.

Растерянность — единственное, что ею владело.

А пришедший стоял молча, униженно смотрел на нее и улыбался заискивающей и глупой улыбкой.

Наконец Гильда открыла глаза.

— Господин Финк? — спросила она, все еще надеясь на чудо, стараясь уверить себя, что ошиблась и Финки навсегда окажутся для всех мертвыми, которые никогда не возвращаются.

Этих слов оказалось достаточно, чтобы Финк обрел утраченную на время уверенность.

— Финк собственной персоной,— бодро произнес он.— Только не называй меня господином, Гильда, а вместо Финка можешь обращаться ко мне по имени. Мое имя — Арнульф. Это звучит довольно мелодично и достаточно... мир-но. Позволь твою прекрасную руку...

У него были точно такие же замашки, как у старшего брата. Он наклонился к ее руке, по-прежнему державшейся за дверь, и она почувствовала прикосновение холодных губ. Увидела его затылок. Плоский, с редкими русыми волосами, с анемичной кожей... Что ему здесь надо?

А Финк, как бы угадывая этот невысказанный вопрос, быстро оторвался от ее руки, качнулся всем телом куда-то вправо, схватил оставленную за дверью сумку и, держа ее перед собой, как щит, сказал с нагловатой веселостью:

— Разреши, Гильдхен, я внесу свое имущество.

— Что это такое? — спросила она, невольно отступая.

— Питательные вещества,— небрежно уронил Арнульф.— Железный рацион американских солдат: аргентинская телятина, яичница в порошке, галеты, шоколад Шрафта, сигареты, куриный бульон в порошке, бобы со свининой плюс наши немецкие напитки: вино и коньяк. Как только я очутился в Кельне, я вспомнил о всех своих знакомых и решил позаботиться о них. Такие времена...

— И много у вас знакомых? — перебила его Тильда.

— Вообще-то порядочно. Было, ясное дело. Нынче никого не найдешь. Все разбомблено, и люди ютятся невесть где. Это во-первых. А во-вторых, называй меня на «ты» и Арнульфом.

Тильда все отступала от Финка, не решаясь повернуться к нему спиной, пятилась, не спуская с него своих зеленоватых глаз. Боже, почему она не мужчина? Мужественный, суровый, сильный — чтобы схватить этого негодяя и вышвырнуть вон отсюда, как паршивого щенка! Японки молятся Будде, чтобы в грядущей жизни быть мужчиной... Она стала бы молиться самому дьяволу, лишь бы только он дал ей силу выстоять перед этим Финком, не молчать, не отступать, не пятиться...

А Финк между тем хозяйничал в прихожей. Поставил свою черную сумку у стенки, около шкафчика для обуви, точно так, как это делал его старший брат. Вернулся к двери, запер ее на ключ, проверил, хорошо ли держит замок, повесил на вешалку плащ, пригладил перед овальным зеркалом волосы, поглядел на Тильду и усмехнулся:

— О чем теперь заботиться мужчинам? О войне? О женщинах? Война окончилась, женщин в Германии хоть отбавляй. Остается одно: думать о еде.

Вот она, жизнь. Тильда отмахивалась от нее беззаботностью, а жизнь сломала шаткую запруду и обрушилась на женщину со всеми своими заботами, страхами и тревогами. Если бы закрыла глаза, как только что, увидя Финка, если бы попыталась увидеть жизнь со стороны, то представила бы себе нечто безжалостное. Все время тебе что-то грозит: бомба, несчастье, голод, кошмар. Наваливается с убийственным грохотом, застилает весь свет, угнетает тебя, делает безвольной, уничтожает своей грозной, неумолимой силой... Человек от этого становится, чем дальше, все незначительнее и меньше. Некогда он вылезал из пещеры, как царь все-го сущего на земле, а теперь пресмыкается по этой же земле, как никчемная букашка.