Европа-45. Европа-Запад

Он испугался, когда Михаил Скиба уехал с тем, чтоб никогда более не возвращаться. Хватит ли у него теперь твердости и решимости, завещанной ему партизанским командиром? Не собьется ли? Не утратит ли дорогу, на которую вышел вместе со своими побратимами?

В тот же день, когда уехал в Рим Скиба, гарибальдийская машина увезла и Пиппо Бенедетти. Он должен был быть в Милане, его место было на площади Лорето, там, где висели головами вниз проклятый дуче и его любовница.

Для чего партизаны поставили еще и стражников около этих ненавистных трупов? Разве нашлась бы в Италии хоть одна живая душа, которой понадобился бы этот никчемный теперь мертвец? А если б и нашлась, то разве осмелился бы кто-нибудь приблизиться к площади Лорето?

Оказывается, нашлись. Осмелились. В первую же ночь пробрался к повешенным какой-то скульптор и наскоро снял гипсовую маску с лица Муссолини. Распространялись слухи о том, что Милан станет местом кровавого побоища, ибо в Северной Италии еще стояли двадцать две дивизии немецкого генерала Фитингофа и шесть неофашистских дивизий, которые якобы поклялись добыть Муссолини живым или мертвым.

Милан оказался за линией фронта, гарибальдийцы надежно защищали город отовсюду, американские танки хотя и с большим опозданием, однако все же создали стальной заслон для самого крупного города Северной Италии. Никто всерьез не принимал эти упорно ползущие слухи о возможной стычке за труп никому не нужного дуче, но партизанский штаб после случая с фанатиком-скульптором решил все же поставить на площади Лорето стражу.

Пиппо стал на пост, как только прибыл с гор.

Было время — он караулил Муссолини живого, теперь стережет его мертвого. И тогда и теперь ставил его на этот пост народ, но тогда у Пиппо за плечами были только братья доминиканцы, тогда он еще был подростком в белых штанах, боялся оглянуться назад и ждал одного, чтоб его подтолкнули. Теперь — смело оглядывался и видел позади друзей... Родная мама, если бы ты знала только, какие друзья были у меня за эти годы, и среди них самый дорогой, самый близкий — Михаил, советский офицер Михаил, добрый и великодушный.

Ночь была теплая, хотя все дни перед этим неустанно шли дожди и влажный воздух все еще нависал с гор тяжелой массой. Его дыхание не долетало до каменного нутра большого города. Город дышал теплом нагретого за день камня, уютом жилищ, покоем, принесенным людям примирением. Пиппо медленно вышагивал взад и вперед, площадь была пустынна, улицы в эти поздние часы тоже были пустынны, на них господствовали тишина и прохлада. Никто не мог незамеченным пробраться через густые заслоны военных патрулей. Тепло было в Милане в ту ночь, тепло и уютно было Пиппо Бенедетти на площади Лорето, надежно защищенной от горных ветров высокими домами, а от врагов — неусыпными патрулями. Пиппо ходил и ходил, не обращая внимания на повешенных, привыкнув за войну не обращать на мертвецов внимания, привыкнув не бояться их, а только сожалеть, когда погибали друзья, и ненавидеть трупы врагов. Эти два мертвых тела он ненавидел и поэтому был равнодушен и спокоен, и даже посвистывал, шагая.

Когда из боковой улицы выползла на площадь грузовая машина, огромная, черная, с потушенными фарами, Пиппо не успел ничего сообразить. Сначала он просто был ошарашен. Ни одна живая душа не могла просочиться сквозь густое плетение патрулей, а тут вдруг ползла на него призрачно-громадная машина, до того широкая, что казалось, она цепляется боками за дома.

— Стой! — крикнул Пиппо навстречу машине, по-прежнему ничего не соображая, еще не опомнившись, крикнул машинально, по привычке, выработанной за много месяцев партизанской настороженности и недоверия ко всему незнакомому и неожиданному.

— Стой! — повторил он уже более сознательно, видя, что машина ползет, не убыстряя хода, почти бесшумно, без огней, ползет прямо к виселице, на которой болтались ненавистные мертвецы.

Тогда Пиппо сорвал с плеча автомат и выпустил из него длинную очередь. Когда стрелял, не видел ни машины, ни виселицы, ни домов, высившихся на противоположной стороне улицы,— видел только короткие, острые язычки пламени, вылетавшего из автомата, вылетавшего, казалось, прямо из его рук. Радовался, что огонь вылетает из рук, не обжигая пальцев, и в то же время был счастлив, как маленький ребенок, что так легко удается разодрать ночную мглу острия-ми пламени, вычерчивать в этой мгле ломаную огненную линию отчуждения, которой преодолеть не может ни один враг.

— Назад! — крикнул Пиппо, оборвав стрельбу.— Прочь отсюда!

Кто-то вывалился из машины, закричал что-то злым голосом, но Бенедетти ничего не понял, потому что тот кричал не по-итальянски и не по-немецки. Очевидно — на английском языке. Да в конце концов, что ему за дело до этого!

— Убирайтесь вон! — снова приказал Пиппо и хлестнул из автомата прямо в эту темную фигуру.

— Болван! — уже по-итальянски выругались со стороны машины.— Идиот!