Европа-45. Европа-Запад

— Не имею никакого представления. Бонн чересчур маленький городок, чтобы вместить такое количество людей. К тому же он и так переполнен нашими войсками. Даже высшие офицеры и те живут в палатках.

— Тогда проведите меня к кому-нибудь из ваших высших офицеров.

— Вряд ли это вам поможет.

— А мы попробуем.

Лейтенант с удивлением и недоверием смотрел на этого решительного и настойчивого советского офицера, который явился не оттуда, откуда можно было его ждать,— не с востока, не со стороны Берлина, уже, по-видимому, целиком занятого Советской Армией, а с запада, из города, которым бредили все лейтенанты американской армии,— из Парижа!

Советский офицер из Парижа! Это сбивало с толку. И на-ерное, именно поэтому лейтенант без дальнейших проволочек препроводил Скибу к полковнику тыловой службы, ведающему транспортными перевозками. Полковник вначале тоже ссылался на ДДТ и галеты, но Скиба заявил, что везти и доставлять на эту сторону тысячи людей только для того, чтобы их опылить ДДТ и выдать по две галеты, пожалуй, все же не стоило бы.

— Не собираетесь же вы везти наших людей еще дальше в тыл, до самой Франции? — прямо спросил Михаил.

Полковник замялся. У него на этот счет не было никаких определенных инструкций. Он просто выполнял приказ. Пока что приказ звучал так: довезти всех до Рейна. Если завтра скажут отправлять дальше — он отправит дальше. Просто он над этим не задумывался, да, собственно, и не его дело — задумываться. Он — исполнитель, и этим все сказано.

— Так вот, давайте условимся,— сказал Скиба.— Вам теперь могут приказывать что угодно, но запомните одно: наши люди дальше не поедут. Дальше Рейна — никуда. Им незачем ехать дальше, им некуда больше отступать. Мы останемся здесь.

— Но ведь Бонн — маленький город. В нем попросту негде будет разместить наших людей.

— Ищите для них место, коль уж вы везете их сюда. Кобленц, Кельн, Дюссельдорф, Вупперталь, Франкфурт... Мало ли городов... А то — давайте нам вагоны или машины, мы поедем домой, в советскую зону. Рано или поздно все равно будет именно так.

— Я доложу командованию,— пообещал полковник.

Тем временем стал накрапывать дождь.

Когда Михаил вернулся к переправе, уже совсем стемнело. Рейн тускло светился, аэростатов над мостом не было видно, колонны машин выползали из ночи, будто громадные, темно-синие гады. Гомон толпы смешивался с шелестом дождя, шепотом ветра и гулом моторов.

Скиба сцепил зубы. Неужели и впредь будет так же трудно? Неужели все будет так, как было в то весеннее утро у озера Комо, когда его, Скибу, заставляли бросить оружие под гусеницы американского «шермана»? Неужели эта великая и жестокая война не научила людей взаимному уважению и справедливости?

Война, собственно, уже окончилась. Формальный акт капитуляции ожидался со дня на день. Война умерла. А для него, выходит, она начинается сызнова. Начинается с мелких и крупных стычек, с разведывательных боев и тяжелых продолжительных сражений. Почему и для чего?

Ночью пришел лейтенант и передал распоряжение полковника вывезти большую часть людей в Кельн. Машины уже ждали. Целая колонна «студебеккеров» с крытыми кузовами.

— Там заночуете в монастыре,— сказал лейтенант,— а утром займете бывшие эсэсовские казармы в Оссендорфе. Ночью туда соваться опасно: могут быть мины. Организуйте там сборный пункт. Тысяч на десять — пятнадцать. А я буду направлять к вам транспорты.

ПИСЬМО МАТЕРИ

Люди стареют, умирают, гибнут от ран и болезней, но жизни нет конца, она вечная, вечная, вечная...

Пиппо Бенедетти, собственно, всегда оставался тонкоголосым мальчиком в белом облачении с красным крестом на груди. Тогда он считал, что доминиканцы — самые могущественные в мире. Черно-белые монахи, с черными капюшонами на головах, с лицами коричневыми, как зерна какао, монахи, которые властвовали в их городке, вершили судьбами всех его жителей in nomine et virtute Domini nostri — именем и могуществом бога нашего. Он пел тогда в хоре мальчиков голосом тонким и нежным, будто у ангела, и хотел только одного: стать ангелом, стать святым, в святости видя наибольшую силу.

Был слишком добродушный и кроткий, чтобы мечтать о чем-либо другом, чтобы просить у бога или у людей чего-то иного.

Был кроток даже тогда, когда стоял на страже возле отеля на Кампо Императоре в Гран-Сассо и смотрел, как сваливаются с неба прямо на горные склоны парашютисты Скорцени. Не стрелял, не подымал тревоги, ибо оставался все тем же подростком в белом облачении, а за плечами между тем стояли суровые, прячущие лица в черные капюшоны братья доминиканцы, толкавшие его по дороге зла и убеждавшие, что это и есть благо.

Кротость и врожденная доброта помогли ему полюбить своих друзей-партизан, но сил не прибавилось, и он снова нуждался в помощи. Его всегда нужно было направлять. Он принадлежал к тем, которых ведут, кого можно направить на добро, но можно толкнуть и на зло. Ин номине эт виртуте Домини ностри...