Европа-45. Европа-Запад

Голос у него был тихий, вкрадчивый. Таким голосам верят женщины и государственные деятели. Аденауэр поймал себя на этой мысли и с возмущением откинул ее прочь. Почему, собственно, государственные деятели должны верить таким голосам? А сам знал, что поверит, сам уже подпадал под власть этого человека, несмотря на то, что боялся этой власти и в то же время не хотел признаться, что боится.

Всему виной был епископ. Раз он столь смиренно и послушно шел за этим странным келейником, то, выходит, человек этот влиятельный. Но кто же он, кто?

— Вы, кажется, знакомы, сын мой? — спросил его епископ, усаживаясь на грубо отесанную скамью, стоявшую вдоль стены,— единственное, что здесь было, кроме простого ложа в углу да еще столика, сбитого из двух досок.

— Да мы знаем друг друга, пожалуй, уже лет сто.— Незнакомец скривил в усмешке свои тонкие губы.

Аденауэр не верил своим ушам.

— Позвольте! — воскликнул он вопреки присущей ему сдержанности, испугавшись какой-то западни, каких-то козней со стороны этого странного незнакомца. — Я не имею чести вас знать. К сожалению, это так, не имею чести...

— Дорогой господин Аденауэр,— спокойно ответил незнакомец, — попросту вы знали меня более молодым, вернее, знали меня совсем молодым, но за это время и вы порядочно постарели, однако я все же узнал вас. Неужели вы забыли своего покорного слугу Ганса Лобке?

Ганс Лобке! Вежливый, чрезмерно вежливый и предупредительный чиновник из кельнского полицай-президиума. Тот самый Лобке, что перехватывал переписку бургомистра Кельна с его биржевым маклером, делая копии со всех писем, и, когда Аденауэр запутался в финансовых махинациях, в которые влип вместе с папским нунцием в Германии кардиналом Еудженио Пачелли, ныне папой Пием Двенадцатым, этот самый Лобке показал фотокопии там, где следует. Аденауэра спас его давнишний друг банкир Роберт Пфердменгес: он внес те несколько сот тысяч марок, которые обер-бургомистр взял заимообразно под честное слово в банке и не смог возвратить. Аденауэр понял, что попался в руки циничного молодчика, как кур в ощип, и испугался его так, как никого никогда. Впоследствии Лобке еще раз поймал обер-бургомистра, когда тот добился выгодного таможенного закона для голландско-немецких фирм и получил от них в виде вознаграждения на миллион марок акций текстильных предприятий. Снова начались у обер-бургомистра неприятности, довольно значительные, хотя некоторое облегчение приносил объемистый пакет акций. Молодчика за его немалые заслуги перевели в Берлин, в аппарат министерства внутренних дел.

Больше Аденауэр его не видел. Но знал, что он существует, продвигается не без успеха по службе и стал активным нацистом. В тридцать шестом году в руки Аденауэра попала книга, изданная в Мюнхене и Берлине. Книга называлась «Закон о защите немецкой крови и немецкой чести, прокомментированный статс-секретарем доктором Вильгельмом Штуккартом и старшим государственным советником доктором Гансом Лобке». Позорнейший закон, согласно которому вскоре были убиты миллионы немцев. Это был ужасающий документ человеконенавистничества, и Аденауэр даже обрадовался, что под этим законом стояла подпись его давнишнего врага. Теперь можно было считать одним врагом меньше, так как после поражения нацистов доктора Лобке — раз его подпись стояла в книге — должны были привлечь к ответственности точно так же, как всех его хозяев.

И вот Ганс Лобке снова здесь, на Рейне, в родных местах, в монастыре, да еще и под опекой самого епископа!

— Наш дорогой господин Лобке, — как бы предвидя недоумение Аденауэра, тихо произнес епископ, — принадлежит к ордену святого Франциска, к братьям терциариям, место коих — на миру, среди кипучих мирских страстей.

— Если не ошибаюсь, — резко сказал Аденауэр, злой на епископа за то, что тот втянул его в столь лицемерную игру, — если не ошибаюсь, господин Лобке был старшим государственным советником в министерстве внутренних дел, которое чинило такой произвол, что ныне весь мир восстал против Германии. Не слишком ли злоупотреблял господин Лобке своей миссией быть в самом центре кипучих мирских страстей?

— Каждый поступал так, как ему подсказывала совесть, — доктор Лобке смиренно сложил руки на груди. — Одни бросались прямо в пасть льву, чтобы выдрать у него из зубов хоть несколько несчастных, угодивших туда. Другие же придерживались принципа Макиавелли: «Стой в стороне и присматривайся»...

Он намекал на него, на Конрада Аденауэра, он укорял его за невмешательство, за изолированность, он, этот бывший оберрегирунгсрат^[61]подписывавшийся под самыми кровавыми законами, какие когда-либо знало человечество! Лицо у Аденауэра покрылось неживой бледностью от гнева. Он мог быть страшен в ярости. Лобке еще не знает этого. Прошли времена, когда он безнаказанно шпионил за каждым шагом бургомистра, прошло и время его пребывания в Берлине, — теперь он, Аденауэр, самый могущественный среди них! За ним стоят американцы! Это к нему первому пришли американцы на второй день после захвата Кельна. Это его называют первым американцем в Европе.