Европа-45. Европа-Запад

Смотрел на ее руки. Оголенные по локоть, сильные руки. Снова мысли его перескочили на эту надрейнскую статую Германии... Видел ее давно, во время своего путешествия по Рейну. Кажется, у статуи тоже были оголенные руки. И такие же точно женственно-полные, красиво округленные и в то же время сильные руки завоевательницы. Но Маргарита не имела ничего от воительницы. И не могла иметь. В Маргарите угадывались неисчерпаемые запасы нежности. Счастлив будет тот, на кого хлынет ливень этой нежности.

Маргарита увидела Вильгельма. Она заставила поднос кружками, ловко подхватила его на согнутую в локте руку и понесла над плечом, не касаясь его, покачиваясь на высоких бедрах, шурша своей фалдистой юбкой. Около столика Вильгельма она остановилась, правая ее рука описала в воздухе полукруг, подняла одну кружку и перенесла ее с кружочка на стол. Вильгельм проследил за рукой и механически подумал, что подставки на подносе не нужны. Достаточно тех, что на столе. А на подносе можно было носить кружки и так. Было бы удобнее.

— Почему ты один? — спросила на ходу Маргарита. Его резануло и это «почему ты один», и то, что она не задержалась у его столика, как поступала всегда, когда за столом сидел Макс. О, тогда б она так скоро не ушла! Тогда б она не боялась, что за другими столиками будут шуметь и требовать пива! Могла стоять здесь целыми минутами, перебрасываясь словами с Максом, изредка с ним, с Вильгельмом, одаривала их своей улыбкой. Вильгельму тяжело было вспоминать о Максе, он стремился навсегда вычеркнуть его из своей памяти, но с Максом связаны были самые лучшие минуты, проведенные в этом погребке, и даже почувствованная им перемена в отношении Маргариты обусловлена именно тем, что за столиком сидит один он, Вильгельм. Он не ответил на ее вопрос. Не ответил и тогда, когда она возвращалась, собирая пустые кружки, и на этот раз уже задержалась возле него. Ее интересовал один только Макс, а его он совершенно не интересовал больше. Ни Макс, ни эсэсовцы, даже Маргарита не интересовала, все равно, он знал, что она останется для него чужой, навсегда чужой.

— Почему ты молчишь, Вильгельм? — сказала она осуждающе. Он наклонился над кружкой, короткими глотками отхлебывал коричневатую жидкость, видел ровную поверхность стола и на самом ее краю — кусочек белой блузки и яркой юбки, как раз то место, где они сходились. Будто в фантастической загадке: разноцветные лоскутья, а посредине — женщина. Живая, прекрасная женщина, пробудившая в нем молодость.

— Принеси мне еще пива, Маргарита,— глухо сказал он.— Две, а то и три кружки.

— Ты не хочешь ничего мне сказать?

— Принеси мне еще пива.

Белая блузка колыхнулась, колыхнулась юбка, колыхнулся стол, колыхнулся весь мир перед глазами Вильгельма — Маргарита наклонилась к нему, взяла опорожненную кружку и быстро пошла к стойке. Он не решался поглядеть ей вслед. Обычно всегда провожал её глазами, сегодня — не посмел.

Германия, Германия... Воительница с мечом и щитом... Ложь! Германия представлялась ему такой же нежной и загадочной, как Маргарита. Недоступно-прекрасной. Это ничего, что у нее имя соблазненной людьми, богом и чертом гётевской героини. Наученная суровой жизнью, она не поддастся соблазну. Хочет, чтобы за нее боролись. Не только хочет — требует.

Он усмехнулся своим мыслям. К чему обманывать себя? К чему подтасовывать карты случайностей в колоде жизни, подставляя вместо всем известной дамы изображение женщины, известной и желанной одному лишь тебе? За Германию он боролся и впредь будет бороться. Знает, как это делать. Отвоевать женщину от нее самое — не умел. Не было опыта. Не потому ли хотел укрыться за высокими мыслями и целями? Если б он умер, если б погиб в борьбе, посмертный почет воздала бы ему Германия, и такая женщина, как Маргарита, тоже склонила бы голову над его могилой... Смерть сравняла бы возвышенное и обычное, примирила бы меж собою то, с чем при жизни примириться было невозможно.

Разноцветные лоскуты, а посредине женщина. И ему некуда сегодня идти. Может быть, на площади караулят эсэсовцы, ждут, когда он выйдет? Может, и доктор Лобке не спит в эту ночь, соображает, как вернее избавиться от нежеланного свидетеля своего прошлого, забывая о том, что для того, чтобы избавиться от всех свидетелей, нужно заточить в концлагеря не одну сотню людей!

Выход один: превратиться в заправского бюргера, в этакого молодцеватого пивохлёба, в так называемого «настоящего мужчину», что стучит кружкой о стол, бахвалясь, горланит о международном положении Германии, наливается кровью, стараясь перекричать соседа по столу, дымит вонючим табаком, щиплет хозяйку за оголенный локоть. Вильгельм представил себе свое бледное, нервное лицо обрюзгшим и красным. Представил батареи пустых кружек вокруг себя... Что ж, голова у него крепка. Он попробует потягаться с завсегдатаями пивной хотя бы в этом.

— Маргарита, еще пива! — крикнул он.

— Ты много пьешь сегодня, Вильгельм,— заметила она.— Не следует пить так много.