Европа-45. Европа-Запад

— Ты, вероятно, боишься? Не стоит бояться. Вряд ли они сюда придут... Конечно, они могли бы выследить, куда я девался. Но уверяю тебя, здесь их ждать нечего. Они слишком пьяны, чтобы валандаться среди развалин, а главное — ведь они боятся тоже. Дальше виллы-ротонды двое из них вообще и шагу не делают. Третий, правда, мотается по городу, но это скорее всего спекулянт и трепач, а никакой не вояка, которого можно опасаться. Ты напрасно заперлась. Отвори, пожалуйста, я пойду. Я ведь понимаю, что тебе страшно... Из-за меня могла бы пострадать и ты. Прости меня, я не подумал об этом. Теперь я уйду.

Он высвободил руку и стал искать шляпу. Так был занят этими поисками, что не заметил, как Маргарита приблизилась к нему вплотную. Он не смотрел на нее. Старался не смотреть даже тогда, когда она взяла его лицо в свои ладони, такие уютные и сильные ладони, приблизила к своему лицу и поцеловала Вильгельма в губы. Когда отпустила его, он снова стал оглядываться и пробормотал, вконец растерянный:

— Где-то здесь я ее положил... где-то здесь...

Она снова взяла в ладони его лицо. Заставила посмотреть себе в глаза.

— Почему же ты молчишь, Вильгельм? Ведь ты меня любишь, Вильгельм. Слышишь? Ты ведь любишь меня?

— Люблю,— сказал он и вдруг заплакал. Плакал впервые за последние двенадцать лет, впервые с той поры, когда в кабинете с коричневыми панелями сказал доктору Лобке, глядя в его водянистые глаза, что не подпишет протокол, ничего не подпишет и никогда не отречется от своих взглядов. Стыдясь своих слез, он вырвался из рук Маргариты, упал грудью на стол, спрятал лицо и не мог сдержать рыданий.

Германия, Германия... твой сын возвращается к тебе после тяжких мук и скитаний...

Холод и голод, отчаяние и безнадежность, страх и упорство, неуверенность и мужество — все это было у него за плечами, все росло в нем, ширилось, превращаясь в какую-то скорбную фантастическую глыбу, холодную и тяжелую, как лед. Теперь все это прорвалось слезами.

Он плакал, сидя глубоко под землей в подвале, куда вели скользкие ступени, за дверью, перекрытой крест-накрест железными болтами. Женщина, стоящая рядом, знала, что нужно дать ему выплакаться.

Маргарита склонилась над Вильгельмом:

— Довольно, Вильгельм, перестань. Я тоже люблю тебя, Вильгельм. Ты слышишь меня?

Не глядя, не поднимая головы, он обнял Маргариту и привлек к себе. Так сидели они некоторое время. Потом он стал всматриваться в Маргариту, словно впервые видел, наконец несмело поцеловал — она вернула ему поцелуй.

— Неужели это правда? — прошептал он.

— Правда.

— Почему же я был так слеп?

— Зато я увидела все сразу.

— А Макс? Ты без волнения не могла на него смотреть... Да и сегодня... ты волновалась, когда узнала, что его забрали.

— Ничего ты не понимаешь. Я боялась его!

— Боялась? Он причинил тебе зло?

— Нет. Просто я как-то чувствовала, что он злой, опасный человек. Он был страшнее всех. Поверь, я насмотрелась в эту войну на страшных людей. У меня была подруга, которая помогала беглецам из концлагерей. Она полюбила одного солдата, простого солдата, даже не эсэсовца. Он был так красив, так по-немецки красив, вежлив, культурен! Он лег спать с моей подругой, а ночью, не дождавшись даже рассвета, тихонько выскользнул из ее постели и побежал в гестапо, чтобы донести на нее. Сам приехал с гестаповцами к дому, где она жила. На его глазах повели ее, простоволосую, в ночной рубашке, и бросили в машину... Боже! Но Макс... мне казалось, что Макс способен на что-нибудь еще более страшное. Возможно, из-за его увечья; а возможно, потому, что увечья у него как раз и не замечалось. Он все видел лучше любого зрячего. Да где там зрячему! Он все чувствовал на расстоянии. Я знала, что он видит мое лицо даже тогда, когда я стою к нему спиной. Если я улыбалась в тот момент, он спрашивал: «Ты чего улыбаешься, Маргарита?» Когда мне было грустно — спрашивал, почему у меня грустное лицо. Наваждение какое-то!

— А ты никогда не думала, что он тебя любит?

— После того случая с моей подругой я начисто отбрасывала всякие мысли о любви. Позади было слишком много горя, чтобы об этом думать. В сорок первом замерз под Москвой мой муж. Соседский сын писал в письмах из России, как они отступают, как замерзают... как снимают с мертвых сапоги, а если они не снимаются — просто отрубают у покойника ноги, несут их к костру, чтобы оттаяли, и так добывают себе обувь. Я представляла себе эту картину, представляла, как у моего мертвого Адольфа отрубают ноги... Кровь стыла в жилах... Но еще больший ужас был тогда, когда я однажды вернулась с работы и не нашла нашего дома... на его месте зияла огромная воронка. Погиб мой трехлетний сыночек, погибли мои родные...

— Тебе было так тяжко, но ты и виду не подавала... А я... как мальчик...

— О, я была рада твоим словам... Я почувствовала в них нежность, которой я так давно не чувствовала. А ты — о Максе. Разве такой садист мог любить? Он жил в темноте и учил, как в темноте убивать людей. Что может быть страшнее?