Европа-45. Европа-Запад

После последних известий — Красная площадь. Далекий гул. Гудки автомобилей. Всплески людских голосов. Михаил припадал ухом к приемнику, и казалось ему, что он различает отдельные слова. Это было чудо: сидеть на Рейне, когда за окном еще не угасло солнце, и слушать полуночную Москву, гул машин на ее площади и различать голоса людей, родные голоса и родные слова на родном языке!

Теперь он изведал, что значит чужбина. Когда был в лагерях— не жил, мучился, умирал. Был в партизанах — боролся. Война приносила горечь, требовала отречения от всего, терпения, мужества. Теперь настал мир. Люди исподволь возвращались к обычной жизни, а обычная жизнь — это дом, Родина.

Ах, это прозябание на чужбине! Быть островком в чужом холодном море, носить родной голос своей земли только в себе, замкнуть сердце холодным обручем ностальгии... Нет, нет! Клялся, что вернется домой и уже никогда никуда более не поедет, не станет рваться в далекие края. Правда, невесело всегда жить в одном городе, всю жизнь ходить по одним и тем же улицам, знать, что по тем же самым улицам, по каким ты ходил в школу, на свидание с любимой, на работу, повезут тебя на кладбище... Тяжело это. Но еще тяжелее блуждать по свету, ютиться где попало, не имея пристанища, не зная даже, где успокоятся твои кости после смерти. Нельзя так жить!

Вслушиваясь в голос Москвы, Михаил каждый вечер странствовал по своей молодости, мыслями переносился в детство. Из сокровищницы памяти всплывали воспоминания. Воспоминания сплетались в красочный узор, словно на белой, вышитой цветными нитками сорочке. Начиналось обычно с одного и того же. Он, малыш еще, гонит под вечер корову из стада. Солнце лежит прямо в траве на самом краю плавней, громадное, дивно красивое, красное солнце. И все вокруг полыхает багрянцем, как всегда при закате: и хаты, и деревья, и пыль на дороге, по которой он ступает своими босыми ножонками, худыми и черными от загара. Придорожная пыль, красная и теплая, мягко выстреливает из-под его ног. Паф! Паф! Пыль повисает в воздухе густым красным маревом. Красным и теплым. А еще была песня, когда ходил в школу, в первый класс: «Вперед, народе, йди у бiй кривавий... Червонi лави! Червонi лави! »

Самое яркое пламя было всегда от гречишной соломы. Зимой отец вносил со двора целый мешок промерзшей, терпко пахнущей красноватой соломы, запихивал ее в печь, зажигал. А Мишко скручивал солому в пучки и знай подкладывал. Пламя было красно-черное, как солома... Мать собирала гречишную золу, чтобы сделать щелок — и вымыть Мише голову, а он помнил одно только красное пламя... Быть может, потому так любил зиму, всегда ждал ее, зная, что будут топить печь гречишной соломой...

Когда в сорок первом пылали украинские села и нескошенные хлеба в степях, он ужаснулся черной багровости огня. А когда горели разбомбленные немецкие города? Они горели по ночам, только по ночам — воздушные армады налетали и скрывались во тьме. Багровое пламя среди черных ночей. «Вперед, народе, йди у бiй кривавий. Червонi лави! Червонi лави!» После войны должно родиться целое поколение пацифистов. Если еще со времен древнего Рима неустанно повторяли: «Хочешь мира — готовься к войне», то теперь вспомнят древнеиндийское: «Хочешь мира — готовь мир». «Червонi лави...» Да. Никогда он не забудет: красное и теплое, красное и теплое... «Червонi лави» мира...

Снаружи засигналила машина. Михаил вскочил. Неужели Попов? Три дня назад он улетел в Италию. Скиба попросил привезти ребенка. Неужели так скоро успел вернуться?

Надел фуражку, вышел из дому. На усыпанной гравием дорожке, возле часового под грибком стоял серо-стальной «мерседес». Попов, открыв заднюю дверцу, наклонился и что-то делал в машине. Михаил видел только его изрядно помятые штаны. Он подошел к переводчику и шутливо хлопнул его по самому измятому месту:

— Попов, неужто ты?

Попов вынул из машины белый конверт, поднял его над головой и засмеялся:

— И не только Попов, а и эта прелестная леди!

— Дай-ка сюда!

Михаил взял малютку на руки, поглядел на нее. Девочка не спала. Большими голубыми, как у Гейнца, глазами она смотрела на Михаила, смотрела серьезно, молча, будто стремилась и не могла вспомнить, где и когда видела этого дядю.

— Уже не плачет,— сказал Михаил.— Привыкла, значит, к путешествиям.

— Всю дорогу проспала в своей колясочке,— сказал Попов и с неловкой нежностью поправил чепчик на голове девочки.— Просто образцовая леди.

Девочка вдруг улыбнулась. Собственно, и не улыбнулась, а скорчила гримасу: собрала губки, сморщила носик, словно кого-то передразнивала.

Михаил воскликнул:

— Да ведь она смеется над нами, Попов! Ты только погляди, только погляди!

Были у них добрые сердца, но что они могут сделать для ребенка, за плечами которого всего лишь три месяца жизни? Девочка может плакать, смеяться, а они бессильны и безоружны перед нею, эти одинокие, заброшенные далеко на чужбину мужчины.

— Поедем скорее к Гильде,— нахмурившись, сказал Михаил.— У нас с тобой нечего даже дать ей, Попов. Мы бедны, как все солдаты.