Европа и душа Востока. Взгляд немца на русскую цивилизацию

Начало евразийского движения относится к первому десятилетию нашего века. Его внешние проявления уходят еще дальше в прошлое. В 1885 году, когда создалась угроза военного столкновения России с Англией из-за Афганистана, вышла книга С. Юшакова «Англо-русский конфликт»[457]. Автор предсказал, что из-за Азии между обоими империями дело дойдет до решительной схватки, до столкновения между крестьянской и буржуазной культурами, между поселенцами, осваивающими Восток, и его эксплуататорами. Русский крестьянин – надежда Азии, и он ее разбудит. Таковы были первые намеки паназиатского видения. – В 1900 году, когда европейские державы под предводительством Вальдерзее совместно с Японией подавили боксерское восстание в Китае, нашлось немало европейцев, которые, почувствовав новизну и необычность этого факта, подчеркивали, что Япония – единственная азиатская держава, которая воевала против Китая в союзе с Европой. Были, однако, русские, которые смотрели на вещи иначе. Они удивлялись участию в этом другой силы, а именно – России. Князь Эспер Ухтомский[458] в своей работе «К событиям в Китае: об отношении Запада и России к Востоку» (1900) обосновал мысль о том, что Россия не должна была входить в антикитайский блок. «Россия уже начинает догадываться, что она является обновленным Востоком, с которым не только ближайшие азиатские соседи, но и индусы, и китайцы имеют непременно больше общих интересов и симпатий, нежели с колонизаторами Запада. Так что не приходится удивляться, когда наши восточнорусские первопроходцы делают неожиданное открытие, что новый мир, в который они проникают на Востоке, не кажется им ни враждебным, ни чуждым, а по-детски доверчивым… Запад оформил наш дух, но как тускло и слабо отражается он на поверхности нашей жизни. Под этой поверхностью, в недрах национального бытия, все пронизано глубоким мировосприятием Востока и преисполнено желаний, по отношению к которым средний европеец, до мозга костей отравленный материализмом, проявляет совершенную чуждость. Азия инстинктивно чувствует, что Россия является частью того огромного духовного мира, который мистики и ученые именуют смутным словом Восток… Поэтому Россия будет третейским судьей в вечном споре между Азией и Европой и разрешит его в пользу Азии, потому что не может быть иного решения для судьи, который чувствует себя братом обиженного». – Вялость, с которой Россия вела войну с Японией, нежелание собраться с силами и нанести мощный удар, находит здесь свое психологическое объяснение. – Работы Юшакова и Ухтомского, быть может, и не доказывают того, что утверждают, но они свидетельствуют о направлении, в котором движутся желания и вера их авторов. Они важны не как фактические документы, а как симптомы становления.

В 1890-е годы западничеству положили предел и религиозно-философские течения, начавшиеся с Соловьева. В начале века они до такой степени оживили религиозно-национальное мышление, что речь пошла о возрождении славянофильства (неославянофилы[459]). Философ Эрн (умер в 1917) зашел в этом так далеко, что назвал безумием все духовное развитие, начиная с Канта, а новую западную культуру обозвал цивилизованной дрянью[460]. Одновременно оживились и русские национальные настроения в поэзии – у Белого[461], Блока, Ремизова[462], которые вытеснили бледный эстетизм вездесущих акмеистов.

«Назад, к национальным истокам!» – раздавался клич этих годов. Блок, идя по стопам Достоевского, восхвалял скифов как русских предков:

«Да, скифы – мы! Да, азиаты – мы!

С раскосыми и жадными очами!»[463]

В живописи открытость русских к жизни высокогорной Азии являет собой Николай Рерих[464], изобразитель тибетского горного мира, буддийских монастырей и индусских аскетов. – Наконец, приглушаемое до тех пор азиатское начало со странной силой проявилось около 1912 года в русском футуризме[465], особенно у Маяковского и Клюева[466], более поздних «гениев большевицкой литературы». У них протест против Запада принимает характер разрушения формы.