Европа изобретает цыган. История увлечения и презрения

Существует совсем немного феноменов, которые можно считать европейскими и которые доступны для наблюдения на протяжении ряда столетий. Наблюдая их, мы получаем шанс вскрыть законы эпохальных изменений в структуре тех человеческих обществ, которые довольно неудачно были обозначены как «западные». Осуществлявшиеся в последние десятилетия проекты, если следовать логике их притязаний, ориентировались на «большие» явления: на «процесс цивилизации» (Норберт Элиас), на государственные и национальные образования, на революции и эпохальные крахи (Райнхарт Козеллек), на всеобъемлющие духовные движения, такие как «процесс теоретического любопытства» (Ханс Блюменберг), на роль религии и религиозного или на примечательные специфические тенденции, такие как история образования в Германии (Георг Болленбек). Почему тогда – таковы были мои исходные размышления – нельзя добиваться понимания «тенденций стратегического порядка», подойдя к ним с другой стороны: отталкиваясь от рассмотрения маргинального, которое по причине своей кажущейся незначительности никогда не сможет обрести свое место в исторической памяти. Народы рома, использовавшие различные пути миграции и добравшиеся буквально до каждого уголка континента, включая Британские острова, представляют собой именно такой находящийся на обочине европейский феномен. Несмотря на национальные, региональные и языковые особенности, весь процесс их восприятия, наделения идентичностью, отношения к ним и их дискриминации оформлялся как отчетливо единая череда событий, чрезвычайно полезная для понимания теневых сторон европейского развития по направлению к современности.

В пору своего «прибытия» – а это был переходный период от Средневековья к Новому времени – они попали в эпохальные переделки, от которых пытались уклониться: пляжные аксессуары минувших времен на берегах современности. Очень скоро после этого они – как правило, в негативном ключе – стали воплощением преодоленных состояний, символом всего отжившего, той манеры поведения, от которой у современников лицо заливала краска стыда либо в душе вспыхивала ярость. Европейские общественные образования на пороге Нового времени искали образцы восприятия, которые могли бы позволить им определить социальное место для внезапно появившихся чужаков. Этот процесс был с самого начала сопряжен с высоким накалом эмоций и сопровождался отторжением, социальной неприязнью и преследованиями.

Что касается мыслей и чувств народов рома, то мы оглядываемся назад, в непроглядную мглу, которая, видимо, никогда не рассеется, потому что у нас недостаточно достоверных свидетельств. Зато мы сталкиваемся с базовым опытом единой корпорации местного населения, возникшим из неприятия любого чужого образа жизни и восприятия его как угрозы. Опираясь на этот опыт, мы так или иначе попадаем в пространство невнимательности, неточных наблюдений и небрежных описаний, где образ чужаков – скорее порождение фантазии, а не достоверное свидетельство. Образ «цыгана» – мерцающий, нерезкий, и он легко поддается разным интерпретациям. Тем резче выглядят оценочные суждения и формулировки, призванные восполнить этот недостаток. Когда просвещенная антропология в районе 1800 г. обнаружила, что в случае с «цыганами» речь идет о народе, происходящем из Индии, со своим собственным языком, развившимся из санскрита, возникли две противоположные тенденции, которые в середине XIX в. пересеклись в этнографии. С одной стороны, ученые, писатели и административные деятели, ничего особенно не исследуя, сходу провозгласили возвысившихся до индоевропейцев цыган деградировавшим народом-парией, который паразитирует на других народах и препятствует развитию цивилизации. С другой стороны, романтики породили целый рой причудливых и зловещих образов героев-цыган и, создав особый жанр цыганской романтики, обеспечили им длительное присутствие в публичном пространстве. То же, что расписывали как их особенный образ жизни, их исконность и естественность, их независимость и свободу, было стилизовано под многогранный встречный проект, направленный против буржуазного индустриального общества. Новая фаза наступила где-то в конце XIX в., когда собранные в ходе сопоставления и увязывания гуманитарных исследований и представленные широкой публике этнографические сведения о различных европейских группах рома были обесценены с помощью теории преступлений и расовых теорий, ориентированных непосредственно на действия государства, – и естественно-научный авторитет превратил фольклоризированных кочевников в патологические «асоциальные элементы», «не привыкшие трудиться». «Великая повесть» о детях природы посреди цивилизации во все времена, начиная с их прихода в Европу и вплоть до их истребления нацистами, писалась без участия самих рома.