Европа в эпоху Средневековья. Десять столетий от падения Рима до религиозных войн. 500—1500 гг.

Но христианская церковь начала быстро разрастаться, и ее социальное положение улучшилось, когда священники и епископы стали занимать влиятельные и властные позиции и управлять значительными финансовыми потоками, тогда люди стали приходить в нее и по другим мотивам, кроме убеждения, потому что это было модно или потому, что она предлагала заманчивые возможности для честолюбцев. Когда христианство стало религией двора и государства, эта тенденция значительно усилилась. Массы людей стали считаться христианами, не понимая, что это такое, принося с собой грубые религиозные концепции и привычки язычества, не способные понять духовные истины христианства, не участвуя во внутренней духовной жизни христианина.

Результат можно было легко предсказать. Никакая система, религиозная, политическая или философская, не способна пережить вторжение столь чуждого материала, не совпадающего с ее фундаментальными принципами, без серьезных потерь. Христианство неизбежно должно было опуститься до уровня язычества. В любых обстоятельствах нелегко сохранять живое восприятие высших духовных истин внутри человеческой массы. В такой же ситуации это было совершенно невозможно, и хотя, может, лучшие духовные люди никогда не теряли этих истин из виду, они постепенно уходили из религиозного сознания народа, а на их место приходило нечто более понятное и отвечающее более низким религиозным потребностям.

Пожалуй, самой яркой иллюстрацией этого процесса объязычивания является введение культа святых. Язычнику, воспитанному в политеистических представлениях, со своим божеством на каждую сферу жизни, было трудно понять христианскую монотеистическую идею. Единый Бог казался ему далеким и холодным, труднодоступным для молитв обычного человека. Ему нужно было поставить между собой и Богом более близкие и более человечные божества рангом ниже, знакомые ему по прежней религии, до которых ему было легче достучаться. Так появился христианский политеизм, который иногда ставил какого-то святого человека из прошлого на пьедестал языческого божества и приписывал ему особое покровительство над теми же занятиями или местностью, а иногда, как мы теперь уже можем видеть, превращая само языческое божество в христианского святого.

Этот процесс, безусловно, сопровождался общей варваризацией римского общества, которая происходила в то же время и проявилась в языке, искусстве, военной тактике, да и почти во всех сферах жизни; а христианство она затронула главным образом через массу по существу не христианизированного материала, пришедшего в церковь. Получившийся в результате продукт, несомненно, оказал невероятно возвышающий и очищающий эффект на язычество империи. Истины, которые проповедовались через него и оставались в памяти благодаря ему, были намного выше и лучше всего, что было в прежней системе. Он, пожалуй, показал единственно возможную дорогу, по которой людские массы могли прийти к пониманию более совершенных идей, которым они должны были научиться, и у католической церкви есть некоторое оправдание для весьма схожего образа действий, который она приняла более сознательно в последующие времена при обращении в христианство языческих народов. Но, несмотря на все это, процесс обозначил весьма решительный поворот к более низкому уровню в народном понимании христианства.

Однако, хотя введение культа святых ярко иллюстрирует это объязычивание христианства, другой его результат был гораздо более важным в развитии устройства церкви, и это то, что называют экстернализацией христианства – его превращение из религии духовного в религию внешнего.

На место внутренней духовной жизни как определяющей характеристики христианина все больше и больше, по мере того как духовный аспект отходил на задний план, вставали формы, убеждения и принадлежность к зримой церкви. Если кто-то принимал теологию церкви, выполнял ее положения и регулярно ходил в какую-то из местных ортодоксальных церквей, он был христианином. Если он отказывался принять какой-то богословский момент и изгонялся из церкви или если по какой-то причине отсутствовал в пределах ее видимого круга, значит, он не был христианином независимо от своей конфессии[69]. Такую проверку было намного легче понять и применить, нежели прежние духовные концепции.

По мнению некоторых, трудно понять, как христианство вообще могло бы сохраниться в течение последовавших веков без этой плотной организации и без этого огромного корпуса богословия, считавшегося настолько важным, что его хранили перед лицом всех опасностей, и, поскольку оно было чисто интеллектуальным, его было гораздо легче сохранить во времена общего упадка, чем более глубокие духовные истины религии. Но все последствия заключались в том, что христианство в мире превратилось в определенную, зримую организацию, резко отделенную от нехристиан и еретиков, отличающуюся повсюду одними и теми же легко узнаваемыми внешними признаками и отметками, так что ее численность можно было легко подсчитать и измерить.