Европа

Он доиграл партию — Капабланка в конце концов признал победу соперника — и снова взялся за не запятнанный ни единой записью ин-фолио, открытый навстречу воображению. Он погрузил перо в чернильницу и больше не прикоснулся к нему. Фатум не любил оставлять отпечатки пальцев. Барон бывал счастлив каждый раз, когда ему удавалось отделаться от несносных «черным по белому» и «дважды два — четыре». Ничто вокруг него не могло спастись от инквизиции разума и тщательного анализа и становилось невыносимо посредственным. Лишь немногим великим шарлатанам иногда удавалось зашвырнуть в ночь несколько звезд — звезды, конечно, были липовые, но все-таки светили — и разбить несколько оазисов воображаемого на пути человечества от реальности к реальности, где оно могло утолить жажду и почерпнуть мужество, необходимое для того, чтобы дожить до гибели Солнечной системы, силой нескольких очень красивых сказаний. Барон удовлетворенно покуривал сигару, его только слегка беспокоило, не поддался ли он искушению серьезности, ведь это не соответствовало его представлению о красоте. Во всяком случае, главное не выдать себя в приступе неудержимого хохота, который наверняка примут за проявление цинизма. Он с усилием подавил смех, взял себя в руки и снова вступил в молчаливую битву с врагом. Отражая натиск реальности, он пороху не жалел. Разбегающиеся галактики останавливались послушать музыку Моцарта; восхищенное Время с разинутым ртом застывало в залах Лувра и, сняв шляпу, склонялось перед совершенными произведениями искусства. В ответ на утверждение, что человеческое сердце пусто, Барон преспокойно населял эту пустоту парой-другой новых цивилизаций. Он прикуривал сигару от туманностей, позволял своей собаке писать на Млечный Путь, а материя плакала горючими слезами, когда он говорил ей о бессмертии души. Он знал, что его разыскивают всяческие блюстители порядка, но знал также и то, что уличить его в мошенничестве крайне сложно, так как он располагал, по всей видимости, неопровержимыми доказательствами подлинности, достаточно было ткнуть наугад в любой из музейных экспонатов. И хотя он не поддался, как другие, на обман и не сомневался, что шедевры тоже иллюзия и что человеческий гений, который способен оценить только человек, не может дать последнему ничего большего, чем он сам, Барон всегда был готов сослаться на этот всемирно признанный авторитет и таким образом ускользал от органов правопорядка, и фашистских, и соцреалистических. Он молчал с непоколебимым упорством. Все, что ему нужно было сказать, могло быть произнесено только голосом будущего, поднимавшимся из недосягаемых глубин культуры. Он пристально вглядывался в эту новую первооснову, где бурлили свежие соки и совершалось, пока еще незаметно, зарождение нового вымышленного человека, который, быть может, в свою очередь оставит после себя какую-нибудь цивилизацию, достойную этого имени. Впрочем, Барон не существовал, он пребывал в неопределенном состоянии, ожидая достойного воплощения, которого пока что, в таких первобытных условиях, не предвиделось. У него еще не было личного дела, одни отпечатки пальцев, они могли бы служить дополнительным основанием для обвинений, но при всем при том их легко найти на бесчисленных шедеврах, которые уже свидетельствуют в его пользу и когда-нибудь реабилитируют его.

Дантес лежал в траве среди презрительно взъерошившихся кустов ежевики и, хотя свет бил прямо в смеженные веки, целиком предавался внутренним видениям. В первый раз за всю эту партию он проникся определенной симпатией к божественному Арлекину, более хитрому и ловкому диверсанту, чем тот, что в течение нескольких веков веселит публику. Ему начало нравиться его общество, и расставаться было как-то трудно, несмотря на то что солнце усердно жгло ему лицо. Посол улыбался во сне, его дыхание было спокойно. Опасность мира по ту сторону сознания, который якобы может затянуть вас навсегда, сильно преувеличена. Там очень приятное общество, и мысли того, кто имел удовольствие беседовать со Стендалем в ложе «Ла Скала», обмениваться ироническими замечаниями с кардиналом де Берни, скользя в гондоле по Canale Grande, и проводить время в компании князя де Линя[51], Листа или обаятельнейшего графа фон Таля, умов истинно европейских, не признающих никаких границ, не могут быть обращены ни к чему другому. С тех пор как Дантес встретил Эрику, он с радостью исследовал это царство и скорее готов был последовать туда за ней, хотя бы и без возврата, чем потерять ее. Ему показалось, что при мысли об этом Барон одобрительно, и даже поощряюще, кивнул и на его лице промелькнула улыбка. Но в то же время другие, более мрачные мысли бродили в голове Дантеса и тревожили его, и единственным выходом было пробуждение.

XLVII