Европейская классическая философия

Об этом надо бы говорить подробно, но важно, что нового Агамбен привносит в эту тему. Прежде всего бытие-животным у него есть бытие-зверем, и это очень важно. Зверь – это всегда видовое обозначение, более того, зверь всегда рискует остаться один, начиная от сказочных чудовищ и кончая Левиафаном и Бегемотом. Поэтому если животное выставляет напоказ свою множественность, зверь выставляет напоказ свою суету. Обращаясь к мифам иудео-христианской традиции – к «архонтам» с головами зверей как уникумам человеческих небесных душ, Агамбен уравнивает состояние зверя и состояние ангела – что в новинку, все-таки в традиционном богословии ангелы множественны, они те самые животные, которые утешают человека множественной заботой о самом строении мироздания.

Только старинный художник, Джотто или Микеланджело, мог прописывать все детали, чтобы их видели ангелы, а не только люди, имея в виду не только взгляд простого человека, но и взгляд праведника, и взгляд ангела, и взгляд неба. А живопись нового времени – живопись, признающая только-человеческую точку зрения, замечающую целое, замечающую риторическую композицию, но не замечающую той проработки деталей, которую, по Сонтаг, вернула только фотография, взгляд насекомого-фотообъектива.

Теперь мы можем сказать, что искусство программирует одиночество животных: в беспощадной перспективе человеческого взгляда каждое животное оказывается брошенным. Поэтому животное, открывшее себя, открывшееся себе, и оказывается зверем. Перед нами животное с каким-то изъяном, в котором нарушена биологическая программа или, во всяком случае, то, что традиционная биология считает программой.

Такому изъяну и посвящены пестрые главы Агамбена, экскурсы и в философию Хайдеггера, и в биологию Юкскюля, и в (микро)историю таксономий, и в (пост)романтическое понятие скуки. Экскурсы могли бы напомнить «уликовую парадигму» выдающегося соотечественника Агамбена, искусствоведа Карло Гинзбурга, но у них цель – не открыть особенности сознания данной эпохи, но, напротив, открыть ограничения «только-человеческого» сознания. Всякий раз человек оказывается мутировавшим животным, которое не может примириться с собственной открытостью, стыдится собственной мутации и собственного неприличного состояния открытости.

Агамбен открывает возможность по-новому прочесть историю грехопадения (сходное «демифологизирующее» прочтение сейчас предпринимают многие богословы, включая православного Христоса Яннараса с его книгой о зле, которую мы выше рассмотрели) не как дерзости Адама и Евы, понятой в моралистическом ключе, а как порнографии мира, превращения мира в полную открытость. Если зверь открыт миру, то падший человек решил, что весь мир должен открыться ему – опять же не в метафорическом смысле «открыться» в смысле «что-то выдать» или «о чем-то сообщить», но в реальном смысле, стать будуаром для его желаний.

И тогда оказывается, что сосредоточенность зверя – это то же самое, что сосредоточенность ангела, что это именно то состояние, в котором если что-то выдается и предается, что-то сообщается, то это лишь чувство ветхости времени. Человек может сказать, что ему надоела окружающая обстановка, но сказать, что ему надоело время вообще, хайдеггеровское время, может только ангел. Если Сонтаг возвращала человеку его прежние статусы – статус наблюдателя, соглядатая, животного-шпиона – благодаря фотоглазу, то Агамбен говорит уже не о статусах, не о состояниях, но о чем-то другом.

Да, Агамбен говорит о тех ситуациях, в которых нет смысла цепляться за статус, в которых нет никакого повода определяться, статичен ты или динамичен, приготовился ты к прыжку или уже перепрыгнул пропасть, сам ли схватил добычу или добыча выдала себя, сообщила о себе, как сообщают информацию.

Мир старых моралистических метафор отступает перед новым искусством бытия – искусством «оцепенеть» так, чтобы ничего не лишиться. Бибихин называл это «амеханией», неспособностью совершить движение или манипуляцию, а в «Дневниках Льва Толстого» вспоминает еще и о службе: организм служит человеку, а чему служит человек-зверь? Служит не смыслам, не очередному делению мира на значимое и незначимое, не ревизии своих статусов, не снятию культуры и даже не поднятию глаз на то, что есть. Он умеет опустить глаза и устыдиться, доказывает Агамбен, именно тогда, когда звериные импульсы его мозга (импульсы- доказательства) сделают его небесным жителем.

Послесловие Как живет западная философия сейчас

Замок Серизи в нижней Нормандии, в четырех часах езды от Парижа, живущий по звону колокола, много десятилетий принимает дискуссии философов, так что ангельский звон местной церкви сливается с шумом дебатов, а на обеде и ужине, по бенедиктинскому обычаю, дважды происходит обход с блюдом, так что каждый берет вдоволь. Зимой, конечно, хозяева отдыхают от великих философов, но летом и осенью собирается урожай, и свежая телятина и домашнее мороженое радуют после долгих докладов.