Европейская мечта. Переизобретение нации

От этого инструментального использования прошлого настоящим предостерегал в своих историко-философских тезисах Вальтер Беньямин[199]. Если Райнхарт Козеллек исследовал «прошедшее будущее» предыдущих исторических эпох, то Беньямин искал непрошедшее будущее, у которого не было шанса осуществиться и которое поэтому еще ждет своего настоящего. Беньямин перевернул отношения со временем с ног на голову; у него настоящее не становится судьей прошлого; скорее из прошлого идет зов с надеждой быть услышанным и найти ответ в новом настоящем. Он думал о несправедливости и незавершенности в истории, о том, что еще ждет своего исполнения через признание и памятование. Он понимал отношения между нашим поколением и поколениями прошлого метафорически, как «тайный уговор». Отсюда его вывод: «А если это так, то ‹…› значит, нашего появления на земле ожидали. Значит нам, так же как и всякому предшествующему роду, сообщена слабая мессианская сила, на которую притязает прошлое» (Тезис II)[200]. Но это означает, что у прошлого все еще остаются моральные требования к настоящему, на которые оно отвечает тем, что слышит эти требования, высвобождает несбывшиеся желания и исполняет их. Успех этого диалога зависит от определенных исторических обстоятельств, в которых настоящее соединяется с прошлым: «Ведь именно невозвратимый образ прошлого оказывается под угрозой исчезновения с появлением любой современности, не сумевшей угадать себя подразумеваемой в этом образе» (Тезис V).

2015 год можно рассматривать как историческую цезуру, изменившую отношение настоящего к прошлому в том смысле, о котором говорил Вальтер Беньямин. Из-за лавинообразного роста массовой миграции немцы оказались в новой фазе истории собственной миграции, имевшей место накануне и после окончания Второй мировой войны. Эта история прошла три различных этапа воспоминаний о миграции: от ее политической инструментализации в интересах ревизионистской политики 1950-х и 1960-х годов, к нарративу о немцах как нации-жертве в 1990 годы и до неполитизированного признания индивидуальных судеб беженцев и сострадания к ним после 2000 года. В новых исторических условиях после 2015 года социальные рамки памяти вновь изменились.

Сравнение судеб

В 2001 году, через 50 лет после подписания женевской Конвенции о статусе беженцев, Генеральная ассамблея ООН приняла резолюцию, которой провозгласила 20 июня Всемирным днем беженцев. В 2017 году Управление Верховного комиссара ООН по делам беженцев зарегистрировало во всем мире 68,5 миллиона беженцев, в том числе 40 миллионов внутренне перемещенных лиц[201] и 20 миллионов просителей убежища, попадающих под действие женевской Конвенции о статусе беженцев. Конвенция, определяющая для беженцев права человека, вошла в Хартию ЕС об основных правах как часть Лиссабонского договора[202].

В Германии Всемирный день беженцев впервые отмечался в 2015 году. Союз изгнанных предлагал отмечать свой «День памяти о жертвах беженства и изгнания» 5 августа, в честь подписания в 1950 году в этот день штутгартской «Хартии изгнанных». Правительство ФРГ уклонилось от этого предложения и оставило проблематичный особый немецкий путь, предпочтя для памятного дня 20 июня, дату, установленную ООН, и ориентируясь на глобальное сообщество. Тем самым оно интегрировало собственную историческую память в более широкие европейские и глобальные рамки, а также выразило свою солидарность с судьбами других беженцев.

Речь федерального президента Йоахима Гаука, произнесенная 20 июня 2015 года, способствовала формированию новых социальных рамок для памяти о послевоенных историях беженства и изгнаний. Эта речь связала истории немецких беженцев с нынешней миграционной политикой в надежде на то, что «память о тогдашних беженцах и перемещенных лицах поможет нам лучше понять нынешних беженцев и перемещенных лиц»[203]. Таким образом, немецкая история обрела новые, транснациональные рамки. Вопреки ревизионистским притязаниям и национальному нарративу жертвы Гаук открыл следующим поколениям возможность иного взгляда на опыт насилия и страдания, которые за пределами Европы отнюдь не ушли в прошлое, но не ослабевают и продолжаются сегодня во многих горячих точках и зонах боевых действий. Своим «сравнением судеб» Гаук – при всем несомненном различии исторических ситуаций – указал на их сходство. Такое сравнение, вызывая воспоминания о собственных бедствиях, пробуждало в обществе сочувствие и готовность помочь при встрече с людьми, которые остались ни с чем и чьи права оказались попранными.