Европейская мозаика

«Человека, подобного Джордано Бруно, — пишет один из его биографов, — лишает чувства опасности либо сознание собственной миссии, либо мания величия, либо то состояние граничащей с безумием эйфории, в котором он живёт». В душе Ноланца в той или иной мере присутствовали все три компонента этой гремучей смеси. По свидетельству приора монастыря кармелитов во Франкфурте, Бруно всё время писал, мечтал и пытал звёзды о переменах, а в беседах заявлял, что знает больше, чем апостолы, и сумел бы, если бы захотел, сделать так, чтобы во всём мире была одна религия. Возможно, он видел вперёди завершающий этап своего жизненного предназначения. Какие-то ожидания он связывал с победой Генриха, короля Наваррского (будущего короля Генриха IV, основателя династии Бурбонов). Мочениго впоследствии свидетельствовал, что Бруно «ожидал больших деяний от короля Наваррского; и поэтому он хотел поспешить выпустить в свет свои сочинения и таким путём приобрести влияние, ибо он собирался, когда придёт время, стать капитаном, и что он не всегда будет бедняком, так как будет пользоваться чужими сокровищами… И что он надеется, что дела Наварры успешно пойдут во Франции, и что он вернётся в Италию и тогда сможет жить и говорить свободно»[39].

Возвращение в Италию, где в архивах римской инквизиции хранилось незакрытое судебное дело по обвинению Бруно в ереси, было, вообще говоря, делом небезопасным. И не случайно многие знакомые Ноланца в Германии были поражены его решением ехать на родину, «откуда он некогда, как сам признавался, спасался бегством». Но сам беглец, кажется, не ждал от этой поездки никаких неприятностей. Венецианская республика, хотя и имевшая свою собственную инквизицию, по меркам своего времени была средоточием гуманистической образованности и религиозной терпимости, а её независимая политика, казалось, гарантировала безопасность от притязаний римской инквизиции.

Да и в самом Риме дела вроде бы складывались благоприятным для Бруно образом. Григорий XIV, недавно вступивший на папский престол, слыл человеком широких взглядов. Недаром в том же 1591 году вышла книга Франческо Патрици, содержавшая новое издание Герметического свода, с посвящением Григорию XIV. Обращаясь к папе, Патрици призывал его ввести преподавание герметической философии повсюду, в том числе и в иезуитских школах, поскольку Гермес гораздо лучше доказывает истинность христианства, нежели Аристотель. Григорий XIV вскоре умер, но его преемник Климент VIII пригласил Патрици в Рим, где он получил кафедру в университете. Узнав об этом, Бруно заявил: «Этот папа — порядочный человек, так как он покровительствует философам, и я тоже могу надеяться на покровительство; я знаю, что Патрици — философ и ни во что не верует».

Быстро уладив свои дела, Бруно отправился в путь и, после непродолжительной остановки в Падуе, весной 1592 года прибыл в Венецию. Сначала он поселился в гостинице, а потом, как и было уговорено, перебрался в дом Мочениго. Если бы не этот переезд, судьба его могла сложиться по-другому.

Два месяца, следуя контракту, Бруно преподавал «искусство памяти» своему 34-летнему ученику, который то ли ждал от него каких-то магических «откровений», то ли испытывал его образ мыслей. Вероятнее всё же, что Мочениго очень быстро насторожили антицерковные высказывания Ноланца, не считавшего нужным придерживать свой язык. К делам веры Мочениго относился весьма серьёзно. Ранее он входил в Совет мудрых по ересям — орган, осуществлявший государственный надзор за деятельностью венецианской инквизиции. Известно также, что он находился под сильным влиянием своего духовника, от которого получил совет вести подробный дневник о своих беседах с подозрительным профессором.

Во всяком случае, мысль донести на Бруно созрела у Мочениго задолго до того, как он осуществил своё намерение. Как-то в разговоре со своим знакомым он заметил, что продолжает брать у Бруно уроки только затем, чтобы оправдать свои затраты на философа, но как только выжмет из него всё до капли, то немедленно предаст его в руки инквизиции.

Развязку ускорил сам Бруно, также выказывавший разочарование своим учеником. 21 мая дело дошло до открытого разрыва. В резких выражениях Бруно объявил Мочениго, что научил того всему, чему обещал и за что получал деньги, и теперь с чистым сердцем возвращается во Франкфурт. На следующий день Бруно упаковал свои вещи, книги и рукописи и отправил их вперёд, рассчитывая выехать вслед за багажом, на рассвете. Однако ночью к нему в комнату постучали. Отперев дверь, Бруно увидал перед собой хозяина дома, за спиной которого стояли его слуга и шесть дюжих венецианских гондольеров. С их помощью Мочениго обратил своего гостя в пленника, заперев его на чердаке, и сел писать донос.

Наутро стража препроводила Бруно в ужасную тюрьму Дворца Дожей со свинцовой крышей. Летом солнечные лучи превращали её мрачные камеры в адские печи; зимой их стены покрывались льдом. С этого дня Бруно уже ни разу не пришлось вдохнуть воздух свободы.