Европейская Пепочка

Сыпанув в орехи щепоть соли, она попробовала их и опять осталась недовольной:

– Нет, не то. Крошатся. В них нет жира.

И не поленилась принести другой пакетик.

– Тут не только миндаль, это коктейль, знаешь? Бери.

О том, что орехи тяжелы на ночь, я промолчала. В чужой монастырь, знаете ли… А Марта молотила крепкими зубами орехи, сидя нога на ногу на белом кожаном диване, и потягивала настойку.

– А можно воды, без газа?

– Почему нет? Вот, это самая качественная вода здесь.

Она протянула мне синюю пластиковую бутылку, обтянутую по крышке белым.

– Открой сама. Кока-колу тоже не будешь, судя по всему?

– Нет, спасибо, не пью ее.

– Хм! Интересно, – прокомментировала Марта без интереса в голосе.

Мы жевали и неинтенсивно всматривались друг в друга. Поневоле оставаясь до определенных границ в социуме, Марта, судя по всему, еще не окончательно махнула рукой на людей. Она рискнула пригласить малознакомую женщину-иностранку в свою обитель и радушно угощала гостью излюбленными лакомствами. Она впустила ее в свою творческую «лабораторию». Познакомила со своим «священным» Миу. Но доля настороженности в ее ауре все равно присутствовала.

– В Ллорете летом слишком шумно. Много бескультурных людей. А в целом, место изумительное. Но завтра я поеду в Бик! – поделилась своими планами Марта.

– Это далеко?

– Нет, восемьдесят километров, вглубь материка.

– А ты профессиональный художник?

– Нет, самоучка. Я тридцать лет в школе работала, английский преподавала.

– Тяжелый труд.

– Да, тяжелый, факт.

О трудностях одиночества Марта и не заикалась. Оно ей явно служило поводом для творчества.

– Наверное, гармония в человеческом мире – штука недостижимая. Как думаешь? – обратилась она ко мне.

– Думаю, что гармония с самим собой абсолютно реальна. И ощущение счастья – тоже. Надо только не воспринимать мир и его богатство как само собой разумеющееся. И ценить момент, мгновение. То малое, чем располагаешь.

– Смотри, чем я располагаю! – Вскочила Марта с дивана воодушевленно.

Легко наклонившись, она выдвинула нижний ящик длинного комода. Там, в ячейках, лежали ракушки всех размеров и мастей, а также бусины, бисер, камешки, леска… От ракушек шел запах моря и тухлой рыбы. Но не сильный, терпимый.

– Нравятся мои штучки? Хочешь, подарю браслет?

– Нет, нет, спасибо, я не ношу такое.

– Тогда я подарю тебе другое, – прищурилась Марта.

Она вынула из шкафа папку и достала оттуда рисунок, скопированный в цвете на обычный лист А 4. Половину листа занимал рисунок, внизу находился текст.

– Этот текст – мой. Я внезапно написала как-то однажды ночью. Знаешь, я вообще люблю писать, люблю каллиграфию. Я пишу разными шрифтами, гусиным пером. Готический у меня особенно хорошо выходит. На разных языках пишу.

– А по-русски пробовала?

– Нет! Ни арабский, ни китайский, ни кириллица – увольте! – отмахнулась Марта.

В ее каллиграфических эскизах таилась та самая усидчивость, о которой она упомянула на набережной. И запредельное одиночество. Отрешение от внешнего мира. Может быть, даже его неприятие. Мир людей был для Марты эпизодическим. А вот Миу, отвечающий утробным голосом на конкретно поставленный хозяйкой вопрос «Ты будешь «Вискас»? – «Ты еще спрашиваешь»! – был для Марты настоящим человеком.

Под подаренным мне рисунком, изображающим грустную, даже депрессивную женщину-девочку, сидящую в кресле и прижимающую к своим коленям голову большой, тоже грустной собаки, стоял текст. В нем содержалась квинтэссенция жизни Марты: «Животные однозначно лучше людей, их нужно защищать и оберегать больше. Только животное может стать беззаветным другом. Оно дает своему хозяину чувство тепла и доверия и помогает и физическому, и психическому состоянию. Оно всегда благодарно и способно чувствовать настроение человека, как никто из людей. Животное дает много и даже больше…»

Наверное, поэтому и коту с ней уютнее, чем человеку. Несмотря на угощение ликером и орехами, я почему-то вжималась в кресло и мечтала уйти в свою тощую гостиницу. Недоверие к людям, прямо противоположное любви к животным, сформировавшееся у Марты к семидесяти годам, превращало стеклянное пространство в свинцовое. Глубина ее несомненно интересной личности не манила, а отталкивала. Без акваланга тут делать было нечего. А кислород мой закончился.

Около одиннадцати ночи я заставила себя извиниться и, сославшись на поздний час, попросилась на выход.

– Как хочешь, – не удерживала меня Марта. – Пойду, провожу тебя вниз, а заодно, знаешь, что сделаю?

Она скроила таинственную мину, но тут же переменила ее на плачущую и нарочито-драматично произнесла:

– Я выброшу свою дорогую старую лампу! В этом виновата ты! – Марта смешно сдвинула смоляные брови и ткнула в меня наманикюренным пальцем.

На улице она поставила лампу в темный закуток у подъезда и театрально «зарыдала», уткнувшись лбом в мое плечо:

– Прощай, моя любимая лампа!

Я почувствовала себя не то выкидываемой лампой, не то соучастником долгожданного поступка. Наверное, от леденящего ветра у меня пробежал мороз по коже.