Европейские мины и контрмины

— Дворец будет сломан, — сказала принцесса, — иначе не может быть — военные утверждают, что не могут обойтись без Марсова поля для своих упражнений.

— Мне кажется, они правы, — заметил маркиз Шаслу-Лоба, — мы хлопотали насчёт сохранения дворца, но должны были убедиться в основательности доводов, представляемых императору военным министерством. Французская армия и во главе неё гвардия служат основами для блеска и величия Франции и Марсово поле представляет единственное место для упражнения гвардии и в то же время историческую почву не без значения для духа солдат.

Принцесса молчала.

— Как здоровье бедного графа Гольтца? — спросила она после небольшой паузы.

— Очень плохо, — отвечал маркиз Шаслу-Лоба, — говорят, болезнь его неизлечима.

— Грустная новость, — сказала принцесса, — за несколько дней до своей болезни он был у меня. Мне он не понравился, он постоянно улыбался, а это меня раздражало. А два дня спустя закуривая сигару — Гольтц имел прескверную привычку курить, почувствовал боль в языке, и доктор, осмотрев, сказал, что у него рак. Бедняжка, — продолжала принцесса, — он также не любил меня, и это естественно — я казалась ему не дипломатической особой, но, во всяком случае, судьба его огорчает меня. При том же это фамильное несчастие, отец его был прусским посланником во времена Наполеона I и так же умер от рака языка.

Разговор прекратился.

Маркиз Шаслу-Лоба встал и простился с принцессой; жена его, не сказавшая ни одного слова в течение всего разговора, также простилась.

Анри Пен последовал их примеру.

С той же целью подошёл к принцессе Мединг, разговаривавший доселе с госпожой Рейзе.

— Прошу вас, — сказала принцесса, — передать вашему королю мой поклон и уверить его в искреннем моем участии.

— Его величество будет рад дружескому расположению вашего императорского высочества, — отвечал Мединг, поднося к губам протянутую руку принцессы.

В эту минуту поспешно вошёл высокий мужчина с бледным лицом южного типа и с чёрными глазами.

Его жидкие волосы были тщательно подвиты и причёсаны, небольшие усы покрывали верхнюю губу.

Во всей его фигуре и чертах выражались волнение и торопливость.

— Ну, что нового, граф Вимеркати? Я уже вижу, что вы намерены сообщить нечто важное! — сказала принцесса поверенному короля Виктора-Эммануила, жившему в Париже для того, чтобы своим личным влиянием и связями поддерживать отношения между парижским и флорентийским дворами.

— Действительно, у меня есть важная новость, — отвечал граф Вимеркати, едва выговаривая слова от волнения, — около Ментаны, близ Рима, произошла битва между волонтёрами Гарибальди и французскими войсками. Весь отряд Гарибальди был положен на месте убийственным огнём винтовок «шаспо». Волнение страшное, только что приехал ко мне курьер, не знаю, известно ли про это событие правительству и посланникам, но я не хотел медлить ни минуты, чтобы уведомить ваше высочество.

Принцесса встала и простояла некоторое время в задумчивости. На её лице отражался гнев.

— Это результат итальянской политики, которая хотела стать между двумя непримиримыми противоположностями и навлекла наконец на себя гнев обеих. Выстрелы «шаспо» при Ментане отторгли Францию от Италии, и горько отомстится некогда это отторжение. Вместе с тем, — продолжала она, обращаясь к Медингу, — стало невозможно осуществить идеи, о которых я с вами говорила, ибо после этого события нельзя угадать, что случится в будущем.

Матильда снова медленно опустилась в кресло.

— Позвольте мне ехать, ваше императорское высочество, — сказал Мединг. — Я должен сообщить своему государю об этом важном событии.

Он поцеловал руку принцессы, которая слегка склонила голову, и вышел из салона.

Принцесса была права. Идеи, возбуждённые свиданием в Зальцбурге и долженствовавшие развиться подробно во время пребывания австрийского императора в Париже, стали неосуществимы вследствие похода Гарибальди и битвы при Ментане. Глубоко оскорблённая Италия отстранилась от Франции и стала ждать благоприятного случая, чтоб овладеть своей национальной столицей.

Равным образом Австрия предусмотрительно занялась собой и посылала из венской государственной канцелярии в Берлин самые торжественные уверения в искренней дружбе. Императорская Франция стояла изолированно в Европе и в своей изолированности не могла сказать себе в утешение: сильный бывает самым могущественным, когда стоит одиноко.

В то время, пока империя держалась ещё на своём шатком и постепенно распадающемся фундаменте, пока берлинский кабинет в гордом и холодном спокойствии неуклонно следовал своим путём, официальная пресса торжественно провозгласила, а общественное мнение во Франции торжественно повторило за ней:

— Les сhassepots ont fait merveilles[101].