Европейские мины и контрмины

Со времени катастрофы минувшего года император заметно постарел и обессилел. Зима ослабила его здоровье ревматическими болями, который потрясли его и без того впечатлительную и легко раздражаемую нервную систему. Следы этих неопасных, но мучительных страданий отразились в его лице и в осанке: ссутулившаяся фигура, склонённая набок голова и приветливая улыбка, обращённая к министру и доктору, производили какое-то печальное и тягостное впечатление..

Конно подошёл к императору.

— Я от его высочества, — сказал он. — Маркиз де Мутье согласился подождать немного, — прибавил он, кланяясь министру иностранных дел.

Император с улыбкой кивнул головой маркизу и сказал:

— На одну минуту, мой дорогой министр.

Потом он возвратился в свой кабинет. Конно последовал за ним.

Когда затворилась дверь, приветливое выражение исчезло с лица императора. Он сел в кресло, находившееся перед его письменным столом, и оперся на подлокотники.

Веки императора приподнялись, глаза сверкнули, как звёзды из-за облаков в летнюю ночь, и с немым вопросом обратились к старинному другу, спокойно стоявшему перед ним.

Взгляд императора был печален, тосклив. Из его живых глаз, которые внезапно блеснули на неизменно непроницаемом, вечно равнодушном лице, и выразили всё волнение его человеческой души, излился поток мягкого электрического света; цвет больших зрачков как будто изменялся в своих переливах. С выражением немого вопроса обратились они на доктора, который с глубоким участием смотрел на своего повелителя.

— Как здоровье моего сына? — спросил Наполеон.

— Государь, — отвечал Конно серьёзным тоном, — я питаю вескую надежду на скорое и полное выздоровление, но не могу скрыть от вашего величества, что принц ещё серьёзно болен!

Взгляд императора стал ещё более жгучим и пламенным и как будто хотел проникнуть в душу лейб-медика.

— Есть опасность для его жизни? — спросил он почти беззвучно.

— Я поступил бы глупо и не был бы другом вашего величества, — отвечал Конно, — если бы в эту минуту скрыл от вас хоть самую ничтожную мысль. После тяжкой болезни принца, — продолжал он твёрдым и серьёзным тоном, — наступил род анемии, разжижения субстанции крови, что вкупе с сильным расстройством нервов пожирает, подобно сильному пламени, и без того слабую, не находящую достаточной подпитки, жизненную силу. Всё дело в том, пополнит ли природа из своего неисчерпаемого источника быстро исчезающие силы, восстановит ли она правильную экономию организма. Медицина не имеет для этого никаких средств; опять же, было бы в высшей степени опасно воздействовать сильными и препаратами на тихое развитие этой нежной натуры. Если ей хватит сил, чтобы преодолеть кризис, в сущности, объясняющийся бездеятельностью, то принц в короткое время оправится, его здоровье окрепнет… Но, — прибавил он, потупив глаза перед жгучим взором императора, — если природа откажет в помощи, то принца так же скоро не станет, как быстро сгорает зажжённая с обоих концов свеча.

— Чем же помочь природе? — спросил император, сложив руки и нагнувшись к доктору.

— Полным покоем, отсутствием всяческих волнений и свежим воздухом, — отвечал Конно. — Как только погода устоится и станет теплее, принца следует отправить в Сен-Клу, и я прошу ваше величество дать надлежащие приказания.

— Поезжайте сейчас же, дорогой Конно, — сказал Наполеон, — и устройте всё как сочтёте лучшим, сделайте всё нужное, и — он с мольбой протянул руки к другу — спасите мне сына… Спасите принца!

Конно посмотрел на императора с глубоким состраданием и с выражением сердечного участия. Он подошёл на шаг ближе и мягким, слегка дрожащим голосом сказал:

— Я сделаю всё, что зависит от науки, и если моё искусство окажется бессильным, буду молить о помощи Небесного Врача!

Император опустил глаза и задумался на несколько мгновений.

— Долетает ли молитва людей до того великого существа, которое правит судьбами людей и народов? — спросил он почти шёпотом. — Дорогой друг! — вскричал он потом, выпрямляясь и медленно опуская голову на спинку кресла. — Как жестока ко мне рука судьбы! Я люблю это дитя, — продолжал он с любовью, — оно так чисто, так прекрасно… каким был и я когда-то, давно, очень давно. Это дитя — луч солнца в моей жизни… даже более: оно будущее моей династии, той династии, которую основал мой дядя кровью и громом побед и которую я восстановил с таким терпением, тяжким трудом, неутомимою настойчивостью! Если рок похитит у меня это дитя, сердце отца надорвётся… гордое здание императорства рухнет!

Помедлив, он, как бы говоря с самим собой, продолжил:

— Каждый отец может сидеть у постели своего больного ребёнка, бодрствовать над ним, а я… я должен скрыть в своём сердце всю тоску, всю печаль, я должен с весёлым лицом приходить к своему сыну… я должен отречься от снедающей мена скорбя, потому что никто, никто, Конно, не должен заподозрить, что червяк подтачивает моё императорское здание… О, Конно, Конно! — вскричал он с невыразимым прискорбием, взглянув на лейб-медика. — Как тяжело быть императором!